Сарычев Ярослав Владимирович. Творческий феномен В.В. Розанова и "новое религиозное сознание"

brief description

Сарычев Ярослав Владимирович. Творческий феномен В.В. Розанова и "новое религиозное сознание" : диссертация ... доктора филологических наук : 10.01.01 / Сарычев Ярослав Владимирович; [Место защиты: Московский государственный университет]. - Москва, 2008. - 458 с.

МОСКОВСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ ИМЕНИ М. В. ЛОМОНОСОВА
ФИЛОЛОГИЧЕСКИЙ ФАКУЛЬТЕТ
На правах рукописи
05.2.00 S ОЭШ ‘
САРЫЧЕВ Ярослав Владимирович
ТВОРЧЕСКИЙ ФЕНОМЕН В. В. РОЗАНОВА И «НОВОЕ РЕЛИГИОЗНОЕ СОЗНАНИЕ»
Специальность 10.01.01 —русская литература
ДИССЕРТАЦИЯ
на соискание ученой степени доктора филологических наук
Научный консультант:
доктор филологических наук, профессор
АВРАМЕНКО Альберт Петрович
Москва
2008 
СОДЕРЖАНИЕ
4
41
44
44
61
88
88
112
135
138
138
ВВЕДЕНИЕ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ЛОГИКА ТВОРЧЕСКОГО СТАНОВЛЕНИЯ В. В. РОЗАНОВА (1880—1890-е ГОДЫ): ПУТЬ К «НОВОМУ РЕЛИГИОЗНОМУ СОЗНАНИЮ»
Глава первая. «Понимание». Универсально-синтетические по¬строения 1880-х — начала 1890-х годов как первоначальный этап мировоззренческого и творческого самоопределения В. В. Розанова
Раздел!. Особая «схема разума»: трактат В. В. Розанова «О понима¬нии» как гносеологический проект
Раздел 2. Ф. М. Достоевский и К. Н. Леонтьев в творческом созна¬нии и критической интерпретации В. В. Розанова
Глава вторая. «Синтез будущего». Полемические статьи В. В. Ро¬занова 1890-х годов: идеология и «стилистика» литературно¬общественной борьбы
Раздел 1. «Вероисповедная» полемика 1894 года и ее идейно¬творческие следствия
Раздел 2. Спор о «наследстве»
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. В. В. РОЗАНОВ И «ЛЮДИ НОВОГО РЕЛИ¬ГИОЗНОГО СОЗНАНИЯ»: МЕТАФИЗИКА. ТВОРЧЕСТВО ЖИЗНИ. «НОВЫЕ ФОРМЫ ТВОРЧЕСТВА»
Глава первая. «Метафизика пола» и «метафизика христианства» В. В. Розанова в контексте проблематики «нового религиозного сознания»
Раздел 1. «Две головы»: «Половая метафизика» В. В. Розанова в свете эротической гносеологии «Третьего Завета»
Раздел 2. Антихристианство В. В. Розанова: концепция «Темного Лика»  
Глава вторая. «Разбойничий собор». Феномен Петербургских Ре¬лигиозно-философских собраний 1901—1903 годов
185
207
238
238
261
296
329
329
365
389
399
Раздел 1. Предварительные замечания. Особенности литературного восприятия Религиозно-философских собраний
Раздел 2. «Содержательная форма» Собраний и «Записки Петер¬бургских Религиозно-Философских Собраний (1902—1903)» как модернистский текст. «Религиозные личности» Д. С. Мережковско¬го и В. В. Розанова
Глава третья. Новый Путь
Раздел 1. Религиозно-философская программа и идеология журнала «Новый путь» (1903—1904). Полемический контекст вокруг В. В. Розанова
Раздел 2. Литературная политика «Нового пути»: теория и «бель- летристика»
Раздел 3. «В своем углу». Творческий эксперимент В. В. Розанова в «Новом пути»
Глава четвертая. «Священное писание». Проза В. В. Розанова 1910-х годов
Раздел 1. «Уединенное» и «Опавшие листья»: идейно-композиционная организация. «Религиозный стиль»
Раздел 2. «Батальон и Элеватор»: общественная тема и проект «дру¬гой литературы» в прозе 1910-х годов. Проблема модернизма В. В. Розанова
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
БИБЛИОГРАФИЯ

з
ВВЕДЕНИЕ
Изучение литературы русского модернизма конца XIX — начала XX веков так или иначе, в той или иной степени, но неизбежно сопряжено с не¬обходимостью рассмотрения феномена «религиозно-философского ренессан¬са», который существенным образом отразился на модернистском искусстве данного периода. В силу того перед литературоведческой наукой объективно встает проблема соотношения и диалектического взаимодействия религиоз¬ного и художественного модернизма как в духовных исканиях эпохи в це¬лом, так и в творчестве конкретных русских писателей и мыслителей. Разре¬шение этой проблемы становится наиболее насущным в отношении тех из них, чья литературная деятельность самым непосредственным и очевидным образом соприкасалась с вопросами философии и религии, была насыщена напряженными духовно-мировоззренческими поисками.
Традиционно категория «литература» в России понималась расшири¬тельно, адсорбируя в себя не только изящную словесность (поэзию и беллет¬ристику) и литературную критику, но и произведения философско- публицистических жанров (за вычетом так называемой «университетской» философии), причем — ив этом опять особенность национальной культур¬ной ментальности — строгую границу между «литературными» и «нелитера¬турными» формами воплощения авторского сознания провести иной раз бы¬вает затруднительно, а в ряде случаев ее просто не существует. Общепризнан¬ный творческий синкретизм Серебряного века — яркое и наглядное тому подтверждение. Но в данном случае проблема может быть взята и более ши-роко. В означенный период проявляли себя не только разнонаправленные ин-дивидуальные поиски; «парадигматика» Серебряного века предполагала су-ществование целых идейных течений, сложно коррелировавших с эстетиче¬скими направлениями (прежде всего с символизмом') и оказывавших сущест¬венное влияние как на тематику и проблематику последних, так и, что гораз¬до важнее, на саму структуру модернистского («символического») созна¬ния, в силу чего целую ветвь модернистской словесности, исходя из ее гно¬сеологической специфики, правомерно (и точнее) было бы именовать лите¬ратурой религиозно-художественного модернизма.
Одно из таких идейных течений — «новое религиозное сознание», непосредственно связанное с именами В. В. Розанова, Д. С. Мережковского, 3. Н. Гиппиус, Д. В. Фшософова и ассоциированного с ними круга писателей, мыслителей, культурно-общественных деятелей, включая литературных ра¬ботников «второго» и «третьего» ряда. Напрямую соприкасаясь с символиз¬мом и даже являясь его неотъемлемой составной частью, т. е. изобличая в себе преимущественную «литературность» содержания (см. об этом, напр., у Н. А. Бердяева: [94, № 2, с. 137], [95, с. 128]), «новое религиозное сознание» в силу этого и ряда иных обстоятельств было в наименьшей степени детерми¬нировано какой-либо определенной, исторически установившейся философ¬ской, богословской, культурно-общественной традицией — в сравнении, до¬пустим, с «софиологией» последователей Вл. С. Соловьева и прочими налич¬ными в эпохе «идеалистическими» течениями. Размыкаясь в художественно- эстетическую плоскость, оно своеобразным и особенным образом преломляло и отображало основные тенденции национальной версии модернизма. А по¬сему его многоаспектное изучение (гносеологическая специфика, теоретико¬мировоззренческие основы, эстетико-художественные принципы, историко- культурный контекст) способно существенным образом развить, углубить и даже в чем-то скорректировать сложившиеся в науке представления относи¬тельно художественного модернизма в России конца XIX — начала XX ве¬ков.
В дискутируемом отношении первостепенное значение приобретает изучение творческих феноменов центральных представителей «нового ре¬лигиозного сознания» и, едва ли не главным образом, — творческого фе¬номена В. В. Розанова.
По характеристике Н. А. Бердяева, в известной мере отвечавшей обще¬му впечатлению представителей «культурного ренессанса», Розанов в срав¬нении с Мережковским, «литератором до мозга костей», заложником «мен¬тально-эстетического» конструктивизма, оказался «более первороден и ори¬гинален» в религиозно-философских «темах» и в собственно художествен¬ном отношении: «Литературный дар его был изумителен, самый большой дар в русской прозе» (см.: [95, с. 133, 136—138]). Переводя подобные характери¬стики на язык научных понятий, правомерно утверждать, что как творческий феномен и фигура эпохи Розанов — наряду и в числе совсем немногих ее представителей — наиболее «синкретичен», полно вбирает в себя (в автор¬ское «я») основные умственные, социокультурные, «ментально- литературные» тенденции века и весьма неоднозначно их преломляет в рам¬ках уникального, единственного в своем роде, философско-творческого сознания. Иными словами, творчество Розанова — одновременно новое и типологически закономерное явление в отечественной культуре рубежа XIX — XX веков, без всестороннего анализа которого невозможно в полном объе¬ме представить себе некоторые важные особенности развития литературы и особенности духовных исканий в России в указанный период. Наконец, с именем Розанова по преимуществу связывается в науке попытка сознатель¬ного эстетического моделирования новой литературной традиции, доста¬точно оригинальной на фоне существующих литературных направлений и течений. А если посмотреть на проблему «другой литературы» Розанова с исторической точки зрения, то опять обнаружится непосредственная смычка с платформой «нового религиозного сознания», в границах которого, помимо религиозно-теургических («третьезаветных») задач, ставилась и решалась — как тоже первостепенная — проблема «новых форм творчества» (см., напр.: [84 , т. I, с. 333—334], [451, с. 244] и др.).
Фактом, однако, остается то, что предметный научный анализ творче¬ского феномена Розанова неизменно сталкивается с определенными трудно¬стями, самая очевидная и «элементарная» из которых — проблематичность позиционирования писателя и мыслителя в рамках традиционно сложивших¬ся представлений о философии и литературе Серебряного века. А это, в свою очередь, с едва ли не роковой неизбежностью влечет за собой разъятие внутренне целостного (цельного) розановского «я» на «философскую» и «литературную» составляющие и известную однобокость, даже редукцио¬низм анализа. Иная трудность относится к постижению (осмыслению и опи¬санию) творческой «феноменологии» Розанова в закономерной логике ее развития, развертывания; в некотором смысле Розанов, если использовать его характеристику по адресу К. Н. Леонтьева, до сих пор остается «неуз¬нанным феноменом», несмотря на все многообразное обилие написанного на «розановскую» тему.
Таким образом, вынесенная в заглавие тема и проблема диссертацион¬ного исследования имеет очевидную АКТУАЛЬНОСТЬ и научную пер¬спективу. Причем избираемый ракурс анализа — творческий феномен В. В. Розанова as sich и творческий феномен Розанова в приложении к феномену «нового религиозного сознания» (в диалектическом, историко-культурном и идейно-эстетическом соотношении с ним) — позволяет наиболее оптималь¬ным и рациональным образом охватить весь комплекс непростых проблем, связанных с литературой религиозно-художественного модернизма. Следует также отметить, что, несмотря на огромное число работ, посвященных творче¬ству В. В. Розанова, до сих пор нет целостной концепции этого творчества, взятого во всем его объеме, а не в отдельных, пусть и крайне значимых фрагментах («метафизика пола», эссеистика 1910-х годов, литературная критика, биографический контекст и т. д.). Эту целостную концепцию невоз¬можно дедуцировать и из суммы исследовательских подходов, поскольку нет устоявшегося и однозначного представления о логике творчества писа¬теля, соответственно — о закономерностях смены периодов его литератур¬ной деятельности и структурирующих их гносеолого-эстетических установ¬ках. Общего сущностного стержня творчества Розанова пока не найдено, и единой, внутренне непротиворечивой «картины мира» — производной твор¬ческого сознания, не составлено.
Соответственно, на сегодняшний день не существует ни одной спе¬циальной монографии или диссертации, посвященной всестороннему анализу творчества В. В. Розанова в контексте «нового религиозного соз¬нания»; более того, нет и монографического исследования литературной специфики «нового религиозного сознания» как явления отечественной куль¬туры и совокупности творческих феноменов, движимых общими задачами и интересами. В данном смысле — по заявленной теме, по ракурсу анализа и характеру интерпретации объективно выступающих на первую очередь на¬
учных проблем, не ограничивающихся в тенденции именами Розанова, Ме-режковского, etc., — настоящая диссертация представляет собой ПЕРВОЕ комплексное исследование подобного рода в отечественном и зарубежном литературоведении.
Дабы не показаться голословными, предварительно рассмотрим ИС¬ТОРИЮ ВОПРОСА.
Творчеству Розанова посвящена обширная библиография (см., напр.: [146, с. 535—562] и наш библиографический список), как прижизненная, так и посмертная, где получили отклик и освещение едва ли не все значимые ас¬пекты и составляющие литературного пути писателя. Более того, сегодня изучение Розанова переживает новый взлет: сложился едва ли не целый раз¬дел гуманитарного знания (вкупе с примыкающими сюда полуэссеистиче- скими изысканиями и «мнениями»), который вполне ответственно можно ок¬рестить «розановедением». Помимо с трудом поддающихся учету статей проблемного и ознакомительного плана, разного рода литературных справок, архивных разысканий и публикаций, тезисов, предисловий и комментариев к современным переизданиям розановских сочинений, с начала 1990-х годов вышел ряд монографий или исследований монографического плана, затраги-вающих творческую личность Розанова в целом (А. Н. Николюкин [516], В. А. Фатеев [824], [825], С. Н. Носов [524]), либо актуализирующих специ¬альные проблемы (стороны) розановского наследия (В. К. ГІишун и С. В. Пишун [563], [564], В. А. Емельянов [251], Е. П. Карташова [322], автор на¬стоящей диссертации [718], [719] и др.). Необходимо указать и на некоторые диссертационные исследования последнего времени, представленные на со¬искание ученой степени кандидата наук: а) философские (напр.: [714], [726], [340], [362]), Ь) филологические (см.: [247], [428], [318], [828]), с) культуро¬логические (см.: [41], [814]), также отображающие довольно широкий спектр проблематики — от актуальных вопросов теоретической и религиозно- «эротической» философии Розанова до анализа журнально-публицистической и литературно-критической деятельности писателя, а так¬же, разумеется, жанровой специфики его поздней прозы. Значимым показа¬телем интереса к Розанову можно считать посвященные его жизни и творче¬ству представительные научные конференции: Первые розановские чтения в Ельце (сентябрь 1993 г.; см. отклики в научной и популярной прессе: [164], [422]) и международную научную конференцию «Наследие В. В. Розанова и современность (к 150-летию рождения писателя)» (Москва, май 2006 г.), про¬веденную под эгидой ведущих гуманитарных институтов РАН. Регулярно проходят розановские чтения в Костроме (проект И. А. Едошиной; см. мате¬риалы сборника [143] и научно-публицистического журнала «Энтелехия»). Готовится к выходу в свет «Розановская энциклопедия» (общ. ред. А. Н. Ни- колюкина и В. А. Фатеева). Наконец, невозможно не отметить отдельно име¬на таких значимых в отечественном розановедении фигур, как Е. В. Бараба¬нов (составитель первого в СССР двухтомника основных сочинений Розано¬ва и автор академических комментариев к нему [680]), A. JI. Налепин (редак-тор «Сочинений» Розанова [682], исследователь, впервые поставивший про¬блему «Розанов и народная культура» [499]), А. Н. Николюкин (видный по¬пуляризатор творчества писателя и ответственный редактор наиболее полно¬го на сегодняшний день собрания сочинений Розанова — свыше 20 томов), В. Г. Сукач (редактор «альтернативного» издания розановских сочинений), В. А. Фатеев (составитель антологии «В. В. Розанов: pro et contra» [146], ав¬тор первой в СССР монографии о Розанове) и др. Несомненно, что во многом именно благодаря названным лицам наследие Розанова прочно вошло в на¬учный и вообще интеллектуальный оборот наших дней.
Однако наряду с самоочевидным количественным и, до известной степени, качественным ростом «науки о Розанове» достаточно обозначила себя и основная, ведущая т е и д е н ц и я современного розановедения, в рамках которой выдвинулось некое устойчивое концептуальное построение. Так, В. А. Фатеев в своем последнем фундаментальном труде, итоге (по собственному его признанию) тридцатилетнего «интереса» к Розанову, отправной точкой исследования берет такую мысль: Розанов — «рыжий парадоксалист» [825, с. 5]. На той же «мысли» (конечно, «научно» оформленной) держится, в существе своем, все нынешнее розановедение.
Действительно, тезисы о «многоликости», «противоречивости» и «па-радоксальности» Розанова, свободной непоследовательности и «амбивалентности» (даже какой-то «вненаходимости») его мысли, творческом произволе и эклектизме («мозаичности»), своеобразной «игре с читателем» как ведущих писательских установках и слагаемых розановского «жанрового мышления» — все это давно стало общим местом.
Основы подобного подхода закладывались еще в дореволюционный (до 1917 года) период (см. ниже), но явственно обнаружили себя в границах формального метода — в знаменитой работе В. Б. Шкловского [879], где первостепенным у Розанова, как и в любой новаторской литературной тради¬ции, безапелляционно был признан не смысл, а стиль — «соотношение мате¬риалов». Асистематизм розановского художественного и даже философского мышления утверждается и в не менее знаковой (в плане выработки методо¬логического подхода, широко используемого в современной науке) книге А. Д. Синявского: «...Розанов не создатель какой-то стройной и законченной системы или концепции. Он оставил нам не систему, а самый процесс мыс¬ли... Процесс этот протекал у него очень органично, и вместе с тем неровно, разветвленно, зигзагообразно, резкими скачками из стороны в сторону. Внутренне Розанов... был целостен. Но если смотреть на внешний ход его мысли... то мы получим весьма пеструю и противоречивую картину» [736, с. 3]. Подобный взгляд (внутренняя цельность творческого типа и процесса при внешнем парадоксально-«зигзагообразном» движении мысли и строении формы), достаточно взвешенный сам по себе, между тем уже предполагает выводы, которые делает, например, И. В. Кондаков в ряде статей, утверждая «амбивалентность» авторского «я» Розанова — писателя, для которого «вы¬явление противоречивости, конфликтности, химеричности смыслов» — яко¬бы самоцель «творческого процесса», причем «это движущееся разнообразие не только не приближает нас к истине, но даже, напротив, последовательно удаляет от нее» [355, с. 15, 10]. Довольно внушительное число литературове¬дов считает проиллюстрированные положения эмпирически самоочевидны¬ми, не нуждающимися в особых доказательствах, взамен которых демонст¬рируется некая избранная хрестоматия «удобных» розановских текстов, взя¬тых из поздней «исповедально»-эссеистической прозы, начиная с «Уединен¬ного». В тенденции Розанов как писатель ограничивается одним жанром (жанром «опавших листьев», по определению А. Синявского) и последним ияти-семилетием более чем тридцатилетней творческой деятельности. Это не пустые слова: в одной недавно защищенной диссертации поистине «парадоксально» утверждается, что «Уединенное» относится к «раннему», а «Апокалипсис нашего времени» — к «итоговому этапу творчества» Розанова [41, с. 13]. Вероятно, предшествуюгцего творческого процесса просто не су¬ществует или он не имеет никакого смысла. Временами такое «розановеде- ние» вызывает справедливое научное раздражение (см., напр., В. В. Бибихин [104, с. XXI]), но даже внушительный удельный вес предметной и узкоспе¬циальной аналитики (помимо прежде отмеченных исследований см.: [103], [209], [367], [754] и др.) не меняет преимущественного вектора анализа. Бо¬лее того, в последнее время прочно утверждаются позиции литературоведе¬ния, тяготеющего к идеологии постмодернизма (основоположники «дискур¬са», применительно к Розанову, — беллетристы Дм. Галковский, Вен. и Вик. Ерофеевы); причем не только изучаются типологические связи современной постмодернистской прозы с розановской «другой литературой» (В. А. Емелья¬нов, Т. Н. Горичева [191], Ю. Б. Орлицкий [532] и др.), но и сам Розанов вы¬ставляется типичным «постмодернистом» (И. В. Кондаков, Н. Ф. Болдырев [113]). Не отрицая ценности некоторых постулатов и наблюдений, сделанных в рамках дайной аналитической парадигмы, укажем на ее основной теорети¬ко-методологический изъян: полное игнорирование исторического подхода к объекту анализа и абсолютную элиминацию философско-мировоззренческой составляющей творческого процесса.
Нелишне будет отметить, что и в историко-философских работах бли¬жайших полутора десятилетий делаются попытки трактовать Розанова сквозь призму философии структурализма (В. М. Крюков [369]), постмодернизма (Л. Н. Голубева [188]), в духе мифопоэтического анализа (В. К. Пишун и С.
В. Пишун в некоторых выводах и приемах интерпретации, см.: [563, с. 4, 10, 15, 22, 26—27, 106, 111]). По всей вероятности, определенную роль здесь иг¬рают, помимо «духа времени», такие, казалось бы, привходящие, но объек¬тивные обстоятельства, как наивность розановских прожектов и панацей в свете сегодняшнего дня, переалистичпостъ его мысли, и вместе — отсутст¬вие в розановской «философии» прочной опоры на какую-либо известную философскую традицию. Все это, конечно, тоже в немалой мере способствует возникновению желания ограничить изучение Розанова вопросами «жанра и стиля», «парадоксами» творческого «самовыражения» и образно¬мифопоэтическим строем идей (причем, опять же, почти исключительно на материале 1910-х гг.), обозначив эту «феноменологию» розановского твор¬чества в качестве его вклада в историю русской литературы и культуры.
Во множестве разнохарактерных составляющих творчества Розанова, в сложных перипетиях этапов его литературно-философского пути, в динами¬ке авторского замысла на каждом из этапов (и даже в конкретных тактиче¬ских ситуациях) легко запутаться, отчего, как наиболее приемлемый выход, возникает соблазн списать все на «разноцветную мозаику розановской мыс¬ли» [255]. Однако подобное решение, на наш взгляд, ведет лишь к тому вы¬воду, что Розанов понимал предмет своей деятельности (что, о чем и почему он пишет) гораздо хуже, нежели интерпретирующие его «розановеды». Про¬тиворечия и парадоксы у Розанова, разумеется, есть, как есть они у всякого пишущего, но писатель не раз давал и оценку (см., напр.: [680, т. 2, с. 434— 437, 621—622, 669—672], полемика с П. Б. Струве) своим разноречивым су¬ждениям и «зигзагам» литературного пути, апеллируя к сложности и ирра¬циональности человеческой природы. При всем том последовательно отри¬цался принцип «мозаичной культуры» [619], или же, следуя славянофильской методе, Розанов абсолютизировал внелогическую (сверхлогическую) много¬гранную полноту жизни и живого (не схоластического) сознагшя.
Все подобные замечания предполагают ни что иное, как постановку на очередь вопроса о логике творчества Розанова. Показательно, что сам Ро¬занов вполне отчетливо видел контуры собственной критической «утилиза¬ции», сетуя на «непроницательность нашей критики»: «...все статьи обо мне начинаются определениями: «демонизм в Р.». И ищут, ищут. Я читаю: просто — ничего не понимаю. «Это — не я». Впечатление до такой степени чужое, что даже странно, что пестрит моя фамилия. Пишут о «корове», и что она «прыгает»... а главное... «по ночам глаза светят зеленым блеском». Это ужас¬но странно и нелепо, и такое нелепое я выношу изо всего, что обо мне писа¬ли...» [680, т. 2, с. 463]. Разумеется, куда проще и в данном случае сослаться на «игру с читателем», но исторически и теоретически вер>іее будет окинуть целостным взглядом этапы «самодвижения» розановской «литературы», по¬нять и оценить логику данного процесса.
Объектом диссертационного исследования, таким образом, выступят центральные и наиболее характерные произведения всех периодов идейно-литературного развития Розанова, рассматриваемые в их последовательной динамике (хронологии) и в полемическом контексте эпохи. Предмет работы составят логика творчества, эволюция и значимые параметры творческого сознания писателя, что, в свою очередь, предполагает прямое и аналогиче¬ское соотнесение феномена Розанова с данностью «нового религиозного соз¬нания» в историческом и теоретическом разрезе.
ЦЕЛЬ диссертации — произвести системно-целостный анализ твор¬ческого наследия В. В. Розанова в свете имманентных установок авторского сознания и основополагающих теоретических (религиозно-метафизических и
ю
культурно-эстетических) посылов «нового религиозного сознания» — того духовного движения, с которым генетически (исторически и типологически) сомкнулся Розанов и в «фарватере» которого выстраивал «вектор» собствен¬ной творческой деятельности; на основе интерпретации получаемых по ходу исследования результатов определить логику творчества Розанова, а следо¬вательно, — гносеологическую, эстетическую и художественную характер¬ность розановской «другой литературы» в ее закономерной эволюции от пер¬воначальных к итоговым текстам.
Цель исследования диктует следующие ЗАДАЧИ:
— охарактеризовать сложившиеся и преемственно эволюционировав-шие теоретико-методологические подходы к творчеству и творческому фе¬номену Розанова, а также феномену «нового религиозного сознания», выявив через то предпочтительное направление (методологию) собственного анали¬за;
— обозначить и проанализировать центральные этапы творческой эво¬люции Розанова, их идейно-эстетическую специфику и репрезентативный (для каждого из этапов) круг произведений;
— установить системно-методологические параметры розановского универса («картины мира»);
— соотнести индивидуальную розановскую «методологию» и «картину мира» с гносеологической конструкцией «нового религиозного сознания» (в частности, с «религией Третьего Завета» Д. С. Мережковского как инвари¬антным выражением русского «неохристианства»), показать основные точки сходства и пункты расхождения;
— на основе выявленной типологии творческого сознания Розанова вскрыть диалектику соотношения религиозно-философской и художествен¬но-эстетической составляющих (иначе — религиозного и художественного модернизма) в рамках совокупной системы писателя, определив попутно ме¬сто и значение этой системы в контексте литературы модернизма;
— детально проанализировать особенности и составные элементы про¬екта «другой литературы» и художественного мира Розанова а) в их имма-нентной данности, Ь) в аспекте генетическом (становления и развития) и функциональном, с) в связи с устойчивыми особенностями творческого соз¬нания и самосознания писателя.

bibliography

ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Подводя итоги исследования, позволительно еще раз напомнить одно из знаковых розановских высказываний: «побудить ветер может только ве¬тер». Этот «ветер», поднятый движением «нового религиозного сознания», на поверку оказался чересчур «тяжеловесен», но определенное влияние на эпоху модернизма возымел, и столь же бесспорно выглядит влияние на нее фигуры В. В. Розанова, точнее, его творческого феномена. Первостепенную роль здесь играют даже не конкретные произведения или художественно¬эстетические достижения Розанова, по праву удостоившиеся более чем веко¬вого научно-критического внимания; куда важнее общий смысл «целостной работы», связанной с именем писателя и предопределившей «феноменаль¬ность» (и вместе своего рода «инвариантность») его литературной судьбы в контексте национальной культуры рубежа XIX — XX веков.
Творчество Розанова при всей своей органичности и оттого прихотливой вариативности подчинено определенной логике, которая «опознается» в дина¬мике творческого процесса и опредмечивается в уникальной розановской «картине мира», — производных творческого сознания: особенности роза¬новского сознания в его необходимой эволюции обусловливают общее на¬правление, характер и специфику литературной деятельности писателя.
Осознание писательской индивидуальности происходит у Розанова до¬вольно поздно; во всяком случае, соответствующая печатная манифестация приходится на время полемики с формирующимся направлением «символи¬стов и декадентов», о чем красноречиво свидетельствует рассмотренное пре¬жде «Письмо в редакцию» «Русского обозрения» 1896 года. Но само по себе модернистское сознание и определяющие его установки на «новое творче¬ство» и «новую эру» возникают едва ли не изначально и отчетливо просмат¬риваются уже в первом продукте «умственной деятельности» — философ¬ском трактате «О понимании». Еще более недвусмысленно все это дает о се¬бе знать в таких основополагающих в плане формирующегося миросозерца¬ния и литературно-эстетической манеры работах, как «Легенда о великом инквизиторе Ф. М. Достоевского» и «Эстетическое понимание истории». С полной уверенностью можно констатировать, что прежде чем прийти к сво¬ему индивидуальному художественному методу и стилю, Розанов прошел определенный «философский» этап творческого развития, предварительный по отношению к смыслу его последующей «другой литературы». Но исклю¬чать данный этап «понимания» 1880—1890-х гг. из рассмотрения, как это обычно и делалось доселе в основной массе литературоведческих исследова¬ний, было бы научно неправомерным и бесперспективным занятием. И не только по причине утраты через то целостного представления о специфике творческого феномена Розанова, логике (и генезисе!) его творчества, опреде¬ляющих его миросозерцательных максимах в их последовательном развитии, но и еще, по меньшей мере, в силу двух сопутствующих обстоятельств.
Как, наверное, выяснилось из текста нашей работы, несмотря на подчас гипер-«философичность» розановских «исканий», в своем творческом «деле» писатель движим отнюдь не философской установкой, не умозрительно- «логосичным» началом, а задачами «практическими», — той же потребно¬стью «устроения» «христианской» (или, затем, «половой») «цивилизации», например. И получается, что в сумме «философских» терминов и «религиоз¬но-философских» выкладок Розанов объективно демонстрирует процесс «са¬мосознания» модернистско-декадентской ментальности, теоретически се¬бя постулирующей и становящейся впоследствии основой, «субстратом» су¬губо литературного творчества. С этим обстоятельством связано и иное, полностью ему отвечающее: мышление Розанова, не будучи сірого и «класси¬чески» философским, заметно тяготеет к художественно-мифопоэтическому началу, предстающему в довольно необычной форме гнозиса, гностического по качеству визионерства, имеющего, впрочем, мало общего с исторической традицией гностицизма, — в отличие от круга идейно-эстетических поисков Мережковских.
Таким образом, без учета этой ментальной (религиозно-философской) составляющей существенно упрощался бы, а то и искажался взгляд на спе¬цифику «имманентной» литературной деятельности, на те собственно худо¬жественные задачи, которые ставили перед собой Розанов и «люди нового религиозного сознания».
Мы также руководствовались и тем, что в кругу «самозародившихся мистиков» — «декадентов» 1890-х годов Розанов — едва ли не самое ориги¬нальное и выдающееся явление. Дабы это утверждение не выглядело дежур¬но-комплиментарным и голословным, укажем хотя бы на такой немаловаж¬ный аспект, как переход писателя в лоно культуры символизма из лагеря «разлагающегося» славянофильства. Консервативное обличие розановского «стиля модерн», первоначально «усвоенное» и вновь «возродившееся» в 1910-е годы, — вещь сама по себе знаменательная, заслуживающая всесто¬роннего внимания, но в еще большей степени это показательно в плане тен¬денций развития отечественной литературно-философской традиции, генези¬са русского модернизма — в частности. Западная, «французская» его основа общеизвестна, но не менее значительным здесь оказывалось культурно¬эстетическое наследие «идеалистов» 1830—1850-х гг. в лице, прежде всего, славянофилов. В сфере литературной критики генетическая преемственность славянофильско-почвеннической и модернистской ее ветвей просматривает¬ся, во всяком случае, однозначно, да и в более широком литературном кон¬тексте по-своему «славянофильствовали», помимо Розанова, и Мережков¬ский, и Брюсов, и младосимволисты, и «идеалист» А. Волынский, и рядовые представители символистского движения вроде П. Перцова или В. Бородаев- ского. Разумеется, не последнюю роль здесь иірал факт отрицания «наслед¬ства 60—70 годов», «теоретическую» основу чему — с позиций модернист¬ского культурного сознания — опять же первым положил В. Розанов. Но преемственность национального религиозно-философского и культурного дискурса обуславливалась и методологией (вновь вспомним Розанова!) «ста¬рого» славянофильства, тоже в свое время ставшего (пусть и не в столь вы¬раженной, как на рубеже веков, форме) определенной манифестацией рели¬гиозного модернизма в России. Теоретическая, литературно-критическая и полемическая деятельность Розанова в 90-е годы, ее хитросплетения и колли¬зии, как нельзя лучше показывает, иллюстрирует и до известной степени объясняет важные и не вполне, не всякому очевидные особенности генезиса «новой» национальной литературы, ее необходимые «ментально¬эстетические» трансформации.
В данной связи вовсе не случайной выглядит и скандалезная по внеш¬ности полемика Розанова с Вл. С. Соловьевым и JI. А. Тихомировым о «сво¬боде и вере», точнее, о принципах «творческой свободы» и жизнетворческой «силы». Как отмечалось по ходу исследования, существенной стороной и объ¬ективным «основанием» этой «самопроизвольно» возникшей литературно¬общественной борьбы стало формирование контрсоловьевской линии в рус¬ском религиозном модернизме, попутно с чем вскоре выяснилось диалекти¬ческое соотношение религиозного и художественного модернизма в его пер¬воначальной «декадентской» (и вместе «мистической») «фазе». Вместе с тем, «нетерпимая» полемическая деятельность Розанова второй половины 90-х годов (да и позднейших этапов) показательна и в плане типологии индивиду¬ального творческого сознания, испытывающего неодолимую потребность разрыва с любым оформленным «наследием».
В типологическом смысле сознание Розанова было охарактеризовано нами как маргинальное (его особая разновидность); если же смотреть на про¬блему в историческом аспекте, — то как декадентско-модернистское, ос¬ложненное «органическими» и «онтологическими» установками славяно¬фильско-почвеннической ментальности и всей сферой неповторимой роза¬новской «субъектности»; поскольку же самим Розановым его индивидуаль- но-творческая сфера полагалась за универсальную норму «религиозного» по качеству сознания, то с ходом времени это предопределило смычку писателя со вполне отвечавшей направлению его «умственной деятельности» доктри¬ной «нового религиозного сознания», разработанной обладателями приблизи¬тельно того же типа сознания.
«Новое религиозное сознание», таким образом, выступает как своеоб¬разный интеграл «писательства» Розанова в его гносеологическом измере¬нии, а отнюдь не только теорией, повлиявшей на мыслителя в определенный период времени (конец 1890-х — 1900-е годы) в силу известных перекличек с его системой взглядов. Дело сложнее: в историко-генетическом отношении индивидуально-творческая ментальность Розанова совместилась с «неохри- стианской» в ее доктринальном («метафизическом») и «персональном» вы¬ражении.
Показательно, что Розановым была «выбрана» — из всех возможных
— наиболее радикальная доктрина, и в то же время — самая отвлеченно- «апокалипсичная». По своей содержательной сути и гносеологической спе¬цифике «новое религиозное сознание» представляло собой попытку транс¬формации традиционного сознания, и центральный «вопрос», ставившийся здесь (как возможен синтез духа и плоти), закономерно приводил к идее ре¬ального преображения человеческой природы, к реальному достижению ут¬раченного «богоподобия». Самое существо «нового религиозного сознания» заключалось именно в таком «реализме» — в представимости и воплотимо- сти основополагающего чаяния: как не «номинально», не чисто философски, не аллегорически и метафорически, а жизненно, «кровно» это возможно осуществить, как и что нужно для этого сделать, каковы конкретные пути и методы решения данной — явно эсхатологической — задачи. Вот централь¬ный смысловой узел «религиозного движения», замкнутого на имена Мереж¬ковского и Розанова, вот в чем отличие его от прежних «реформаций» и ре- лигиозно-философских систем. Та эротическая гносеология гностического толка, что была связана с именами лидеров «христианства Третьего Завета», не только «творчески», самозаконио продолжала дело, начатое пришествием и проповедью Христа, но и вообще по-иному, с целеустремлением к «апока¬липсису», ставила все это «дело». И базировался данный небывалый проект на новом религиозном сознании —• именно сознании, а не «учении» или «ми¬ровоззрении»: Розанов и Мережковский, опираясь на свой особый «метод» бого- и миропознания, попытались, сначала вместе (период Петербургских Религиозно-философских собраний здесь наиболее значим), затем каждый по-своему, совершить своеобразную «религиозную революцию» в сознании современников.
Итак, в феномене «нового религиозного сознания» перед нами пред¬стает едва ли не самый радикально-утопический вариант модернистского «жизнетворчества». Можно даже сказать — инвариант, ибо сама «жизне¬творческая» идея доведена здесь до своих «последних» логических пределов.
— Хотите стать Богом? Для этого мало словесного «декадентского» (инди-видуалистического) самообожествления, но есть (у нас, «знающих» и «су¬щих») определенная метода, «технология», следуя которой, можно снискать «андрогинное» качество, «преодолеть смерть физически». Можно попробо¬вать. И многие, прежде всего младосимволисты, «соблазнились» и «попро¬бовали» («студент-естественник» А. Белый как неофит новой веры, напри¬мер, восклицал: «Мое письмо — это крик: «Мы слышим! Мы готовимся!»; но и выйдя из «студенческого» возраста, не раз расточал подобные тирады по поводу «мировой ектении»). Действительно, даже Вл. Соловьев, признанный «отец» русского символизма, был прочитан и усвоен своими «детьми», про¬шедшими школу «Нового Пути», во многом сквозь призму «неохристианско- го» сознания, что и обусловило куда более радикально-«действенное» (не мыслившееся в таком виде самим Соловьевым) преломление и воплощение его софийно-теургических идей в «жизнетворческий» контекст. Разумеется, полной смычки в идеалах и верованиях у символистов и «неохристиан» не было, и нами специально была показана эта «рознь» двух типов творческого сознания, двух литературных «направлений» внутри единой культуры сим¬волизма. Само «апокалипсическое христианство Третьего Завета» было вос¬принято символистами экзистенциально и эстетически, в его пророческом, «профетическом» пафосе, а не в существе гносеологических (= «догматиче¬ских») «оснований»; эстетически же, по большей части, оно и отвергалось. И все же тайна нового сознания неодолимо влекла, притягивала к себе сим¬волистов. «Приобщиться» на «неохристианских» условиях, то есть отказать¬ся от творческой самобытности и имманентной «софийно»-эстетической проблематики, они не пожелали (помимо ясных «индивидуалистических» мотивов важную роль здесь играло и обоснованное сомнение по поводу су¬ществования у «неохристиан» чего-либо действительного, а не только сло¬весного), но определенная индивидуально-произвольная переинтерпретагщя «истин» Третьего Завета все же имела место. Отсюда проистекали неизбеж¬ные искажения и трансформации «нового религиозного сознания», утрата им своей первоначальной «чистоты», появление альтернативных версий, с ко¬торыми подчас не в меньшей степени, чем с именами Мережковского и Роза¬нова, связывают данность «нового христианства» в России. Иными словами, «неохристианское» пророчество, спровоцировав завышенные ожидания и упования внутри символистского и околосимволистского (в том числе рели¬гиозно-философского) движения, накалив особую гносеолого-эстетическую «атмосферу», катализировав «апокалипсические» энергии «теургов» и иных носителей «имманентных откровений» (допустим, Н. Бердяева), обернулось своеобразной «провокацией» не только для них (см., напр., «Серебряный го¬лубь» и «Петербург» А. Белого), но и для самих «неохристиан», явное свиде¬тельство чему — период «религиозной общественности» Мережковских и скандальное «отпадение» Розанова в мистику и принцип «уединенного».
Здесь мы вплотную подходим к проблеме соотношения между религи¬озно-философской и художественно-эстетической составляющей творчества у лидеров русского «неохристианства». Оно достаточно сложное; на основа¬нии представленного анализа правомерно утверждать, что в «религиозно¬философских» терминах Розанов, Мережковский и иные «люди нового рели¬гиозного сознания» описывают специфику своей творческой системы — как «коллективной», так и ее индивидуально-авторских разветвлений. Но даже не это главное. В отвлеченно-гносеологическом смысле Розанов и Мереж¬ковский исключительно методологи, а не «систематики», отчего и творче¬ские системы обоих не лишены противоречий, не говоря уже о моменте ди¬намическом, «обеспечивающем» известную «протеичность» творчества. К тому же, как было выяснено, природа утверждаемого ими «метода» по со¬держательно-типологическим характеристикам тяготеет к «знанию» гности-ческому с присущей ему символикой и приемами религиозно-философской спекуляции, ориентированными на приобщение к гнозису, его актуализацию. Литература как искусство слова в данной связи предстает оптимальным тех- нологическіш средством такого «приобщения» и призвана наглядно¬осязательно, пластически закрепить в сознании читателя максимы и сам ме¬тафизический облик «новой религии». Художественное творчество писате¬лей «неохристианской» ориентации — объективно и субъективно — есть ре¬лигиозно и эстетически мотивированная попытка конструирования неких «новых форм творчества», раздвигающих границы искусства в плоскость «творчества жизни», «религиозного действия», реального преображения «духа и плоти», новотворения бытия, «организации» Апокалипсиса, — задач, далеко не чуждых всему символизму, но решаемых в рамках «нового религи¬озного сознания», и в особенности Розановым, на свой особый манер.
Отсюда проистекает не менее важный постулат: творчество Розанова (не говоря уже о «Мережковском и компании») — особого типа, гностиче¬ское. В сущности, оно представляет собой единый гностический теист (по¬добно, опять же, «одной книге <...> об одном» Мережковского) без четкой литературной и философской спецификации и, соответственно, с достаточно условным делением на жанры. Взамен того последовательно реализуется ус¬тановка на придание общему текстовому пространству некоего «священно¬го», сакрального измерения, для чего используется целый арсенал средств, преимущественно художественных, и разрабатывается особая композицион¬ная структура повествования.
Это один из самых принципиальных моментов нашего исследования, и без его всестороннего учета становится прямо непонятной связь «Уединенно¬го» и «Опавших листьев» (поздней «эссеистической» прозы 1910-х годов) с «нехудожественными» по внешней видимости произведениями предшест¬вующих этапов литературного развития Розанова. В результате же, вместо признания особого качества художественности у Розанова, как наилегчай¬ший выход из ситуации произвольно расчленяется единство творческой лич¬ности писателя. Но тогда непонятной, труднообъяснимой предстает динами¬ка творческого процесса, «прогностичность» и «потенциальность» розанов- ской «литературы» — спорадические отблески последующего в предыдущем. Так, по «свидетельству» Розанова, «все «Уединенное» — в предисловии к «Людям лунного света». Но с равной основательностью можно утверждать, что «Уединенное» -—- также и в культе «иррациональности» и «подпольно¬сти» человеческой природы, провозглашенном в книге о Достоевском. Или — что оно обретается в приемах и «стиле» полемики 1894 года с Соловьевым и Тихомировым, а также в иных подобных «выкликаниях» середины 1890-х годов. О «новопутейском» эксперименте Розанова в данной связи и говорить нечего — это прямое предварение «Уединенного», здесь-то и вычленяется впервые сам идеал «другой литературы» в том смысле, как это дело понима¬ли «люди нового религиозного сознания» и Розанов в их числе. А, допустим, «все» «Опавшие листья» с их выраженной литературно-общественной со¬ставляющей и конфликтностью можно усмотреть в розановском споре о «на¬следстве 60—70-х годов», где писатель точно так же, ради каких-то «неведо¬мых друзей», демонстративно отрекался от ведущей и, пожалуй, единствен¬ной на то время идейно-художественной традиции. Наконец, уже первый трактат «О понимании» объемлет собой позднюю розановскую прозу идеей потенциальности и открывает — через все перипетии дальнейшего «религи¬озного действия» в их «мистико-эстетическом», т. е. художественно¬стилевом оформлении (вспомним и про «религиозный стиль»!), — прямой путь к итоговому «Апокалипсису нашего времени».
Речь, как можно видеть, идет не об устойчивой «системе тем и моти¬вов» (оттого мы даже не упоминаем сейчас про такой «мотив», ведущий и «мирообъемлющий», как розановская «метафизика пола»), а о чем-то прин¬ципиально ином, большем. Именно — о типологии особого гностического сознания («нового религиозного сознания»), символически формализовавше¬гося в творчестве, в наличном «тексте» другой литературы. Характерологию розановских произведений на каждом из конкретных этапов творческого раз¬вития во многом предопределяют эти последовательно сменяющиеся миро¬созерцательные максимы символического свойства. Для 1890-х гг. это идеал построения новой «христианской цивилизации», для 1900-х — пол, для 1910- х — «тотальность» авторского «Я» в его особой «священной» психосубъект- ности, скрепляемая «религиозным стилем». Устойчивыми «конструктами» выступают также категория «понимания» (индивидуального, розановского, выдаваемого за универсальный гносеологический принцип) и идея новотво- рения бытия (на розановском языке — «новая эра», «новая творческая эпо-ха», «жизне-творение» и под.).
С точки зрения сугубо формальной наблюдаем определенный дуализм, если не раздирающее «текст» розановского творчества противоречие. С од¬ной стороны, налицо самоочевидный «конструктивизм», гностическая «ме¬тодичность» розановских произведений. Это рационально организованный момент «повествования», и ему наглядно отвечает «книжно-романная», так сказать, структура («В мире неясного и нерешенного», «Семейный вопрос в России», «Юдаизм», «Темный Лик»), С другой стороны, не менее властно и постоянно заявляют о себе такие неотчуждаемые «атрибуты» розановского текста, как пресловутые «выкликания» («литературное юродство и кликуше¬ство») и «психологичность»; в данном отношении прочерчивается опреде¬ленная линия от «Легенды о великом инквизиторе Ф. М. Достоевского» и ря¬да полемических статей 90-х — начала 900-х гг. к «Уединенному» и всей «фрагментарной», интимизированной прозе 1910-х. Говоря «суммарно», пе¬ред нами ни что иное, как то же «священное писание» в противоестествен¬ном, но и трагически неизбежном «симбиозе» с разложением литературы, •— две конкурирующие данности сознания, производные того, что наименовано «новым религиозным сознанием» в его розановском обличии.
Закономерно поэтому, что «Уединенное» и «Опавшие листья» вкупе с последующими произведениями этого жанра рассмотрены в диссертации, в полном соответствии с логикой творчества Розанова и авторским замыслом писателя (отраженном и в ряде автокомментариев на исходный текст), как итоговое воплощение идеала «новой формы творчества», сознательно струк¬турируемой как «священное писание». Вскрыта генетическая зависимость произведений «ос777-«иеохристианского» этапа от общих эстетико-творческих установок «нового религиозного сознания», объяснена эволюция Розанова- писателя от «больших» и философски нагруженных форм к «малым» и пре¬дельно психологизированным, «субъектным» жанрам. В соотношении же с изменившимися в 1910-е гг. идеологическими ориентирами Розанова проект «другой литературы» охарактеризован как попытка создания (потенциально¬го моделирования) качественно новой прагматической литературы в воспол¬нение прежней национальной художественной традиции.
Как и у всякого правоверного модерниста («декадента сознания»), ли-тературная деятельность Розанова не ограничивается эстетическим новатор¬ством, «самовыражением», «культурной работой» и т. д.; творчество шире объективированных и имеющих определенную художественную ценность продуктов творчества, непосредственно размыкаясь в «жизнетворческий» контекст, что и выдвигает на первую очередь вопрос о целостном творче¬ском феномене писателя. Аналитика проведенного исследования дает осно¬вания утверждать, что Розанов, веруя в исходные посылы своей мыследея- тельности и в свою «миссию» преобразователя жизни и литературы, поста¬вил своеобразный эксперимент над собой и собственным сознанием, и без учета данного фактора очень многое в розановской «литературе» или непо¬нятно, или получает заведомо упрощенные трактовки. Образно говоря, нуж¬ны предварительные стадии мыслителя и «пророка» («религиозной лично¬сти»), чтобы осознать, как и почему возникает в итоге «жалкий сочинитель», «все испортивший своими сочинениями», захотевший «все знать» и плано¬мерно созидать, но «всю жизнь посвятивший на разрушение». Это «противо-речие» (если угодно, «трагедия творчества») также было запрограммировано изначально: с самых первых шагов на литературном поприще Розанов столк¬нулся с ситуацией невозможности — в рамках избранной парадигмы дека¬дентско-модернистского сознания и индивидуальной «психической органи¬зации» — «скрепить» мысль и текст (творческий процесс) «единящим нача¬лом». Такую «силу» («организующий хаос принцип») Розанов постоянно, напряженно искал — в идее «понимания», в «эстетическом методе» Леонтье¬ва, в ортодоксальной «вере», в «нации» и «крови» (мезальянс с крайне пра¬выми изданиями и публицистами в 1890-е и 1910-е гг.), наконец, в «поле» как «ноуменальном» и «творческом» феномене. Подчас в этих «поисках» писа¬тель и вовсе склонялся к элементарной, едва ли не физической силе (монар¬хические и «религиозно нетерпимые» статьи 90-х, апология «людей веселого настроения» и соответствующая деятельность на Религиозно-философских собраниях, «Война 1914 года и русское возрождение», «Батальон и Элева¬тор»), но желанного «субстрата для силы» так и не обретал. Наконец, в каче-стве единой и уже не подлежащей изменению скрепы тотально распадаю¬щейся картины мира было «найдено» собственное творческое «Я» в обрам¬лении «густого» «религиозного стиля». «Вот вся моя литература», — если выражаться розановским языком.
Процесс и тенденция, о которых идет речь, в принципе знакомы по творческим судьбам многих представителей литературы русского модерниз¬ма; и не случайно тема «трагедии творчества» «сорвавшихся» в духовных и эстетических исканиях «интеллигентов» постоянно звучала в символистской среде, а к проблеме «диссоциации сознания» у представителей культуры Се¬ребряного века обращался целый ряд исследователей, причем вне всякой свя¬зи с розановским именем. И потому игнорировать ради ложного (превратно понимаемого) «уважения» к творческой личности Розанова основополагаю¬щие проблемы розановского творчества, которые, как видим, имели смысло¬вое «расширение» на всю эпоху, в научном исследовании не представляется возможным.
В качестве «компенсации» предыдущих суждений и объективности ра¬ди подчеркнем все же и иное, противоположное обстоятельство: органика розановского творчества в тенденции побеждает его «механику». Далеко не случайно Розанов в конечном итоге не уместился в заданных параметрах «нового религиозного сознания», выпал из его ауры, «вышел из совета», при¬чем — в силу принципиальных соображений. В данном отношении небеспо¬лезно сопоставить линии литературного развития, проистекающие, условно говоря, «из Мережковского» и «из Розанова». Общее здесь — магистральная установка на «другую литературу», идущую вразрез с традицией, даже оформившейся символистской. Но если мистическая «революционность» че¬ты Мережковских позднейших этапов («Мы не в изгнании, мы в послании») объективно продуцировала тип интеллигентской литературы, попутно за¬печатлевавшей таинственный «образ иного, как бы вторично-прометеевского (sic. — Я. С.) творчества» (пользуясь метким выражением Г. В. Адамовича), притягивая к себе взоры и таланты сначала беллетристов-эсеров, а затем и ряда представителей молодого поколения русской литературной эмиграции (см. воспоминания и характеристики на этот счет Адамовича, В. Злобина, И. Одоевцевой, Ю. Терапиано, Ю. Фельзена и американской исследовательни¬цы Т. Пахмусс), то совсем иное дело — тенденции и «потенции», происте¬кавшие из творчества литературного «друга-врага» Мережковских. Несмотря на весь «бесконечный тупик» самовыражения, органика прозы Розанова 1910-х годов, ее существенные отличия от символистских образцов (при оче¬видности типологических и художественных соответствий-перекличек), тео-ретическая вражда к модернизму, усиление консервативпо- «славянофильского» элемента и подобные обстоятельства -—• все это позво¬лило нам (и, думается, правомерно) охарактеризовать данность и «направле¬ние» розановского проекта как онтологический модернизм и типологически соотнести его с творческими исканиями ряда самобытных писателей — от Ремизова и Пришвина до А. Платонова и позднего И. Бунина.
В целом же представленный, проанализированный и теоретически обобщенный в диссертации материал со всей очевидностью показывает, сколь сложный и мало изученный творческий феномен явлен в лице и литературной деятельности Василия Розанова. Разумеется, в единичном исследовании, сколь угодно полном, невозможно исчерпать все вопросы це¬ликом, тем более — оценить творческое «дело» Розанова в богатстве реаль¬ных связей и «символических» соотношений с разными течениями и пред¬ставителями русской литературы. Взамен такого притязания на «всеохват- ность» был избран определенный, четкий угол зрения на проблему творче¬ского феномена Розанова, для чего и был привлечен (актуализирован) фено¬мен «нового религиозного сознания» в сумме его идейно-эстетических де¬терминаций — как своего рода «рычаг», позволяющий «поднять» розанов- скую тему на качественно новый уровень изучения. Детально объясняя «про¬тиворечия» Розанова логикой его творческого развития и «метафизикой» особого модернистского сознания, исчерпывая через то значительную часть проблемных вопросов, встававших перед розановедением, выдвигая на оче¬редь новые вопросы и проблемы, связанные с именем этого писателя, налич¬ная диссертационная работа отнюдь не «закрывает» собой возможности но¬вых предметных исследований и изысканий в области розановского творче¬ства, а — смеем надеяться — дает им определенную научную перспективу, попутно намечая новые ракурсы и направления изучения литературы русско¬го модернизма рубежа XIX — XX веков.
БИБЛИОГРАФИЯ
1. А. Б. [Богданович А. И.]. Критические заметки. Суд над Пушкиным и мрачная философия «оправдания добра» г. Влад. Соловьева. — Как парал¬лель ему — г. Розанов // Мир Божий. — 1897. — № 10. — [Отд. II]. — С. 7— 10.
2. А. Б. [Богданович А. И.]. Критические заметки. Юродствующая лите¬ратура: «О любви», М. О. Меньшикова, «Сумерки просвещения», В. В. Роза¬нова. — Характеристика этих проповедников любви и просвещения. — От¬сутствие любви в проповеди г. Меньшикова. — Изуверство г. Розанова и проповедуемая им полная тьма вместо сумерек // Мир Божий. -— 1899. — № 4. — [Отд. II]. — С. 1—15.
3. А. Б. [Богданович А. И.]. Критические заметки. Воззвание г. Мереж¬ковского «детям» против «отцов» // Мир Божий. — 1901. — № 6. — [Отд. II]. — С. 9—11.
4. А. Б. [Богданович А. И.]. Публицистика. В. В. Розанов. В мире неясно¬го и нерешенного. Спб. 1901 г. Ц. 1 р. 50 к. // Мир Божий. -— 1901. — № 9. — [Отд. II]. — С. 91— 92.
5. А. Б. [Богданович А. И.]. Критические заметки. Пророчества г. Мереж¬ковского... // Мир Божий. — 1901. — № 11.-— [Отд. II]. — С. 1—14.
6. Абрамович Н. Я. В осенних садах. Литература сегодняшнего дня. — М.: Кн-во «Заря», 1909. — 171 с.
7. Абрамович Н. Я. Литературно-критические очерки. Книга I. Творчество и Жизнь. — СПб.: «Пушкинская Скоропечатня», 1909. — 303 с.
8. Абрамович Н. Я. «Новое время» и соблазненные младенцы. — Пг.: Кн-во «Памфлет», 1916. — 48 с. — (Б-ка обществ, и лит. памфлетов. № 3). '
9. Абрамович Н. Я. Религия земли и духа. — [М.]: [Революция и культура], [1917]. — 97, [2], [6] с.: ил.
10. А в р а м е н к о А. П. Поэзия Андрея Белого: Автореф. дис. ... канд. филол. н.: 10.641 / Моск. гос. ун-т им. М. В. Ломоносова. Филол. фак. Каф. истории советской лит. — М., 1970. — 26 с.
11. Авраменко А. П. А. Блок и русские поэты XIX века. — М.: Изд-во Моск. ун-та, 1990. — 246, [2] с.
12. А в р а м е н к о А. П. «Русское ницшеанство» и его роль в форми¬ровании тезы старших символистов // Русская литература XX—XXI веков: Проблемы теории и методологии изучения: Материалы Мсждунар. науч. конф.: 10—-11 ноября 2004 г. / Ред.-сост. С. И. Кормилов. — М.: Изд-во Моск. ун-та, 2004. — С. 20—26.
13. Автобиограф ия В. В. Розанова (Письмо В. В. Розанова к Я. Н. Колубовскому) // Русский труд. — 1899. — 16 окт. № 42. — С. 24—27.
14. Аггеев К. [М]., с в я щ. Ненужная речь // Церковный вестник. — 1904. — 28 окт. № 44. — Стлб. 1385—1390.
15. Аггеев К. [М]., с в я щ. Христианство и его отношение к благо- устроению земной жизни. Опыт критического изучения и богословской оценки раскрытого К. Н. Леонтьевым понимания христианства. — Киев: Тип. «Петр Барский», 1909. — [2], 333, X с.