ЛИРИЧЕСКАЯ ПОЭЗИЯ В АСПЕКТЕ ИНТЕРПРЕТАЦИИ И ТОЛКОВАНИЯ (НА МАТЕРИАЛЕ РУССКОЙ ПОЭЗИИ ХІХ-ХХ ВВ.)

Краткое описание

ДОНЕЦКИЙ НАЦИОНАЛЬНЫЙ УНИВЕРСИТЕТ

На правах рукописи

ДОМАЩЕНКО АЛЕКСАНДР ВЛАДИМИРОВИЧ

УДК 82.0

ЛИРИЧЕСКАЯ ПОЭЗИЯ
В АСПЕКТЕ ИНТЕРПРЕТАЦИИ И ТОЛКОВАНИЯ
(НА МАТЕРИАЛЕ РУССКОЙ ПОЭЗИИ ХІХ-ХХ ВВ.)

Специальность 10.01.06. Теория литературы

Диссертация на соискание ученой степени
доктора филологических наук

Научный консультант
доктор филологических наук,
профессор М.М. Гиршман

ДОНЕЦК 2008

СОДЕРЖАНИЕ

ВВЕДЕНИЕ...4
РАЗДЕЛ I. ПРОБЛЕМА РАЗГРАНИЧЕНИЯ ИНТЕРПРЕТАЦИИ И
ТОЛКОВАНИЯ....11
Глава I. Об академической теории литературы и теории
«филологической»11
1.1.1. О трех направлениях современной академической теории литературы.12
1.1.2. О «филологической» теории.31
1.1.3. Об истоках современной академической теории литературы и теории «филологической»50
Глава II. Орудийность языка и поэзия...64
Глава III. Интерпретация и толкование.79
РАЗДЕЛ II. В ГРАНИЦАХ «ЭЙДОСНОЙ» ТЕОРИИ ЛИТЕРАТУРЫ:
ИНТЕРПРЕТАЦИЯ...104
Глава I. Проблема эстетического завершения....104
2.1.1. Живописная образность в поэзии....104
2.1.2. «Конфликт интерпретаций».116
2.1.3. Об эстетическом завершении...121
2.1.4. О принципах эстетического завершения.139
2.1.5. Орудийность языка и проблема эстетического
завершения.....162
2.1.6. Предыстория предложенной типологии в русской эстетике
словесного творчества XIX начала ХХ вв...185
Глава II. Двоецентрие как способ эстетического завершения в русской
лирике XIX века..192
2.2.1. Боратынский...192
2.2.2. Тютчев.....203
Глава III. Двоецентрие как способ эстетического завершения в русской
лирике XX века....222
2.3.1. Маяковский....222
2.3.2. Заболоцкий.231
РАЗДЕЛ III. В ГРАНИЦАХ «ФИЛОЛОГИЧЕСКОЙ» ТЕОРИИ:
ТОЛКОВАНИЕ...259
Глава I. О сущности языка и природе лирического слова..259
3.1.1. К вопросу о «казовой» орудийности языка и истоке
герменевтики.....259
3.1.2. О «чистой» лирике и сущности языка.263
3.1.3. Стихотворение Ф.И.Тютчева «Silentium!»..277
Глава II. О поэтических родах: Платон и Аристотель....286
3.2.1. Мимесис. Загадка Аристотеля...287
3.2.2. Маническая поэзия и миметическое искусство..294
Глава III. О сущности трагического..301
3.3.1. Трагедия: на границе интерпретации и толкования ..301
3.3.2. Мышление, управляемое инстинктами, и трагедия...315
3.3.3. Герменейя и сущность трагического....324
Глава IV. О маническом и трагическом в лирике Ф.И.Тютчева....339
3.4.1. К проблеме толкования поэзии Ф.И.Тютчева..339
3.4.2. Исток поэзии и лирика Ф.И.Тютчева.......357
ЗАКЛЮЧЕНИЕ...372
СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ..392

ВВЕДЕНИЕ

Методологическая разноголосица в современной теории литературы, будучи сама по себе фактом позитивным, нуждается в осмыслении. Как соотносятся между собой эти разные традиции: идущая от теории художественного образа XIX века, от теоретической установки основоположников ОПОЯЗа, от теоретико-литературной концепции М.М.Бахтина, от герменевтики XIX-ХХ веков? Являются ли критерии научности, актуальные в пределах одного направления, в такой же степени значимыми для всех других? Можем ли мы, следовательно, говорить о научности или ненаучности того или другого направления, исходя из этих единых критериев абстрактно понятой научности? Должна ли теория литературы сплошь стать «точной», «объективной», а ее выводы обязательно математически верифицируемыми? Должны ли испытывать комплекс неполноценности те направления, которые не соответствуют этим требованиям? Эти вопросы достались нам в наследство от предшествующего столетия и по-прежнему нуждаются в прояснении.
В настоящей диссертации сущность различных направлений современной академической теории литературы раскрывается с точки зрения лежащей в их основе способности мышления (представляющее мышление), тогда как в основе постулируемой автором диссертации «филологической» теории (понимаемой как одно из направлений герменевтики) мышление вопрошающее. На основе этого разграничения в свою очередь возможным оказалось осуществить разграничение двух способов понимания поэтического произведения интерпретации, актуальной для всех направлений современной академической теории литературы (сфера представляющего мышления), и толкования, актуального в пределах «филологической» теории (сфера мышления вопрошающего).
Поскольку конститутивным моментом интерпретации является представляющее мышление, постольку именно наглядное (согласно Гегелю, поэтическое, эстетическое) представление оказывается той сферой, в которой наиболее полно и глубоко раскрывается ее сущность. Поэтому в аспекте интерпретации произведения русской лирической поэзии XIX - ХХ веков рассмотрены с точки зрения актуальных для нее принципов эстетического завершения поэтического целого. Язык в данном случае предстает в своей служебной функции в качестве средства поэтической образности. Теоретики литературы могут, разумеется, ограничиться таким пониманием языка. В этом случае необходимость разграничения интерпретации и толкования отпадает сама собой, но тогда необходимо признать, что онтологическая сущность языка остается для нас закрытой. Толкование исходит из онтологического статуса языка: это значит, что актуализируется присутствующее в нем (в языке) творческо-порождающее начало. В аспекте толкования, осуществляемого не с помощью языка, а в ситуации «при языке» (М.Хайдеггер), предложено новое прочтение лирики Ф.И.Тютчева. Это новое прочтение оказалось возможным благодаря ее сопоставлению с древнегреческой поэзией.
Актуальность темы. Проблема разграничения интерпретации и толкования как двух способов понимания никогда не ставилась в качестве специального предмета осмысления ни в литературоведении, ни в философии. Даже в ключевом для ХХ века сочинении «Бытие и время» М.Хайдеггера, работы которого имеют первоочередное значение для автора настоящей диссертации, этот вопрос не до конца прояснен, допускает превратное понимание, поэтому остается открытым. Актуальность заявленной темы объясняется тем, что ее рассмотрение позволяет, во-первых, поставить фундаментальный вопрос о двух разных способностях мышления (представляющей и вопрошающей), реализуемых в том и другом способах понимания, во-вторых, по-новому осмыслить закономерности развития русской лирической поэзии XIX-XX веков (в аспекте интерпретации), в-третьих, прояснить вопрос о связях тютчевской лирики с древнегреческой поэзией (в аспекте толкования). Разграничение интерпретации и толкования позволяет проблематизировать вопросы о «филологичности» современной академической теории литературы и о сущности поэтического творчества. В свою очередь сущность поэтического творчества напрямую связана с орудийностью языка, так или иначе проявляющейся в поэзии в разные периоды истории литературы с древнейших времен до наших дней. Интерпретация и толкование, как и поэзия, соотносятся с разными проявлениями орудийности языка (инструментальная орудийность в первом случае и, соответственно, «казовая» и священно-символическая во втором). То или иное проявление орудийности языка связано с разными способностями мышления: инструментальный язык и символический с представляющим мышлением, тогда как «казовая» и священно-символическая орудийность языка с мышлением вопрошающим. Таким образом, рассматривая проблему разграничения интерпретации и толкования, мы выходим к фундаментальным вопросам о закономерностях развития литературы, а также о перспективах и путях развития филологии, поскольку каждый из этих вопросов в пределах двух рассматриваемых способов понимания раскрывается по-разному.
Предмет и объект исследования. Предмет исследования интерпретация и толкование как два разных способа понимания поэзии в их взаимосвязи с разными способностями мышления, орудийностью языка, разными принципами эстетического завершения поэтического целого, изначальной и современной родовой дифференциацией поэзии. Объектом исследования является лирическая поэзия Е.А.Боратынского, Ф.И.Тютчева, В.В.Маяковского, Н.А.Заболоцкого в аспекте интерпретации, лирическая поэзия Ф.И.Тютчева в аспекте толкования.
Теоретические и методологические основы исследования. Методологической основой диссертации в аспекте интерпретации является учение Г.В.Ф.Гегеля о поэтическом представлении и художественном образе; в аспекте толкования основополагающим является фундаментальное разграничение истины и метода, осуществленное М.Хайдеггером и Г.-Г.Гадамером, а также прояснение ими сущности вопрошающего мышления.
Связь работы с научными программами, планами, темами. В диссертации предпринята разработка одного из основных направлений комплексной научной темы кафедры теории литературы и художественной культуры Донецкого национального университета 00-1 ВВ/60 «Целостность литературного произведения, исторические формы ее осуществления, принципы интерпретации и толкования, диалогизм мышления».
Цели и задачи. Цели данного диссертационного сочинения:
- осуществить разграничение интерпретации и толкования, выявив их разноприродный характер на основе их соотнесения с разными способностями мышления представляющим и вопрошающим;
- на основе разграничения интерпретации и толкования осуществить построение типологии способов и принципов эстетического завершения поэтического целого, конкретизирующей наши представления о закономерностях развития лирической поэзии XIX-XX веков;
- на основе разграничения интерпретации и толкования предложить новое решение вопроса о глубинных связях лирики Ф.И.Тютчева с древнегреческой поэзией.
Поставленными целями определяются задачи исследования:
- рассмотреть вопрос об орудийности языка в его соотнесенности с проблемой разграничения интерпретации и толкования как двух способов понимания, выявить на этой основе общие законы развития литературы;
в аспекте интерпретации
- прояснить взаимосвязь проблемы изобразительности (поэтического представления) и представляющего мышления;
- обосновать типологию способов и принципов завершения поэтического целого в русской литературе XIX-XX веков, осуществить на этой основе конкретизацию законов развития лирической поэзии, а также общих законов развития литературы;
- осмыслить и конкретизировать сущность истолковывающего подхода к поэтическому слову в границах вопрошающего мышления, т.е. такой рефлексии, которая не превращает «в предмет то, на что она направлена» (Г.-Г.Гадамер);
в аспекте толкования
- разработать вопрос об изначальной родовой дифференциации литературы, обусловленной противоположностью манического и миметического начал;
- прояснить сущность лирического слова в его соотнесенности с маническим началом;
- прояснить сущность трагического в его соотнесенности с лирическим;
- осмыслить и конкретизировать соотнесенность манического и миметического (трагического) в лирике Ф.И.Тютчева на основе ее сопоставления с древнегреческой поэзией.
Научная новизна полученных результатов. В диссертационном сочинении впервые осуществлено разграничение интерпретации и толкования как двух способов понимания в контексте противопоставления двух способностей мышления представляющего и вопрошающего. Впервые интерпретация и толкование осмысляются в их взаимосвязи с разными проявлениями орудийности языка. Впервые поставлен вопрос о прямой соотнесенности орудийности языка и сущности поэтического творчества того или иного исторического периода, а также соотнесенности орудийности языка и общих законов развития литературы. Осуществлена конкретизация представлений об изобразительных возможностях поэтического слова и на этой основе предложена оригинальная типология принципов завершения поэтического целого, благодаря чему удалось прояснить вопрос о закономерностях развития русской лирической поэзии XIX-XX веков. В аспекте истолковывающего подхода к поэтическому высказыванию предложено новое решение вопросов о родовой дифференциации литературы, об изначальной сущности лирического слова и о сущности трагического.
Теоретическое и практическое значение полученных результатов. Значение диссертации обусловлено постановкой и решением новых для современной теории литературы проблем (разграничение интерпретации и толкования, манической и миметической поэзии, разных проявлений орудийности языка в ее соотнесенности с поэзией, разных принципов эстетического завершения поэтического целого), обогащением и обновлением понятийного теоретико-литературного языка, уточнением ряда устоявшихся представлений о закономерностях развития русской литературы последних двух столетий. Основные положения и выводы диссертации могут быть использованы в общих курсах по введению в литературоведение, теории литературы, истории литературоведения, литературоведческому анализу, при разработке специальных курсов по теории литературы.
Апробация результатов работы. Основные положения, выводы и рекомендации, полученные в результате работы, докладывались диссертантом и обсуждались на следующих международных научных конференциях: «Украина Греция: опыт дружеских связей и перспективы сотрудничества» (Мариуполь, 1996); «Наследие М.М.Бахтина и проблемы развития диалогического мышления в современной культуре» (Донецк, 1996); «А.С.Пушкин: филологические и культурологические проблемы изучения» (Донецк, 1998); «Литературоведческие школы ХХ века: К 100-летию профессора Г.Н.Поспелова» (Москва, 1999); «Проблема рубежа эпох: закономерности переходных процессов в литературе и языке» (Донецк, 2000); «Анализ литературного произведения» (Донецк, 2000); «Сравнительное литературоведение» (Москва, 2001); «Достоевский в современном мире» (Донецк, 2002); «Ломоносовские чтения» (Москва, 2002), «Творчество Ф.И.Тютчева: филологические и культурологические проблемы изучения» (Донецк, 2003), «Сравнительное литературоведение (Теоретические аспекты)» (Москва, 2003), а также на всеукраинской научно-теоретической конференции «Поэтика художественного текста» (Херсон, 1996); на ежегодных межвузовских научных конференциях «Дионисиевские чтения. Проблемы греко-славянской культуры» (Донецк, 1996-2006); на научных конференциях филологического факультета Донецкого национального университета в 1995, 1997, 1999, 2001, 2003, 2005, 2007 гг.
Публикации. Основные результаты работы нашли отражение в 2 монографиях: «Интерпретация и толкование» (Донецк: ДонГУ, 2000. 162 с. (10,25 п.л.)), «Об интерпретации и толковании» (Донецк: ДонНУ: 2007.277 с. (17,25 п.л.)), а также в 27 статьях в специальных научных изданиях, рекомендованных ВАК Украины, 4 статьях в других специальных научных изданиях, 8 материалах и тезисах научных конференций. Общий объем публикаций 45,1 п.л.

Структура и объем работы. Диссертация состоит из введения, трех разделов, десяти глав, заключения и библиографии. Объем диссертации 391 страница основного текста. Список использованной литературы насчитывает 340 наименований.

Список литературы

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

В современной академической теории литературы можно выделить три основных направления: «эйдосную» теорию литературы, «литературоведческую грамматику» и «персоналистскую» теорию литературы. Их различие определяется разным предметом изучения и, соответственно, разной методологией. Поскольку их научный характер сохраняется только в пределах соответствующей им методологии, постольку каждое направление инонаучно по отношению к другим направлениям. Все они в целом полностью охватывают поэзию как предмет научного изучения.
«Филологическая» теория конституируется за пределами действия трех аксиом, определяющих характер современной академической теории литературы и обусловливающих ее внутреннее единство. Актуальное для нее мыслительное пространство начинается за пределами методологизма, субъект-объектной установки, опредмечивающего подхода к поэтическому высказыванию. Это пространство оказывается достижимым при одном самом главном условии: необходимо научиться воспринимать язык не как предмет научного познания, но как онтологическую основу, предопределившую саму возможность человеческого мышления, следовательно, и самого научного познания. Речь, таким образом, идет не об онтологии, которая конституируется в сфере представляющего мышления, следовательно, предстает в своем метафизическом измерении («эйдосная» теория литературы и «персоналистская»), но о фундаментальной онтологии. Ее сущность может быть понята лишь в пространстве вопрошающего мышления, которое, прежде всего, является вопрошанием, обращенным к языку, в нашем случае к поэтической речи как одному из фундаментальных экзистенциалов нашего присутствия в мире.
Различие академической теории литературы и теории «филологической» обусловлено их разным происхождением. Первая генетически связана с эллинистической грамматикой, которая зародилась в III-II вв. до Р.Х. и представляла собой, помимо прочего, «искусство понимать поэтов», а следовательно, призвана была давать «оценку произведениям», что являлось, по утверждению Дионисия Фракийца (II-I вв. до Р.Х.)., «самым прекрасным в этом искусстве» [56, с.112]. Возникновение грамматики обусловлено тем переворотом в понимании сущности языка, начало которому было положено еще в Греции «классической» поры. В конечном счете, этот переворот может быть возведен к столкновению устной (изначальной) и письменной культур.
Исток же «филологической» теории в том изначальном преклонении перед речью (логосом), которое вполне еще ощутимо у Сократа, без колебаний признавшего себя в разговоре с Федром филологом (бндсй` цйлпльгщІ; 236е). За словом цйлплпгЯб закрепился перевод «любовь к слову», причем преимущественно к «написанному слову», поскольку сама филология, как утверждает С.С. Аверинцев, «возникает на сравнительно зрелой стадии письменных цивилизаций» [45, с.544-545]. Филология в данном случае рассматривается ученым в границах парадигмы, сформированной античной грамматикой. Между тем уже опыт Сократа, исключительно принадлежащего к стихии устной культуры и одновременно числящего себя среди филологов, заставляет с осторожностью подойти к такому ее пониманию.
Более точный перевод слова цйлплпгЯб любовь к беседам, именно к таким, которые выходят за пределы повседневных житейских нужд. Первая часть этого слова (цйлЭщ) указывает к примеру, по отношению к логосу на такую любовь, в которой моя принадлежность, моя привязанность к логосу не может быть поставлена под сомнение. jilь-lпgпV, следовательно, - это прежде всего человек, который не только любит беседу, но умеет ее вести, поскольку причастен смыслу логоса (беседы, речи), этому смыслу принадлежит.
При переходе к «филологической» теории необходимо иначе помыслить и слово qewriґa. Идеал абстрактно понятой теоретико-литературной научности в наибольшей степени реализовался в «литературоведческой грамматике» ХХ века, для которой главным предметом изучения является словесно-речевой уровень произведения. Ее теоретическая установка зиждется на заранее уже осуществленном о-предмечивании литературы, на ее «предметном противостоянии» рассматривающе-исчисляющему изучению. Существо языка во всей его полноте в качестве «не-обходимого» для филологии ускользает от такого рассмотрения, это «не-обходимое» для «литературоведческой грамматики» недоступно. Между тем именно оно (существо языка) «правит» в «литературоведческой грамматике», постоянно проблематизируя все без исключения ее постулаты. То, что «не-обходимое» (язык во всей его полноте) ускользает от рассматривающе - исчисляющего подхода, - не просто некое недоразумение, которое при желании можно легко исправить, но принадлежит к самому существу «литературоведческой грамматики».
В отличие от разных направлений и школ академической теории литературы филологическая qewrЯa оказывается возможной в такой ситуации, когда «достойное вопрошания» (в нашем случае поэтический язык во всей его полноте как «не-обходимое» филологии) за-тронет нашу мысль, открывая тем самым и наше подлинное призвание, и природу мышления как такового. И тогда мы ничего не моделируем и не типологизируем, ничего не у-станавливаем, но сами должны у-стоять, храня при этом «оберегающее внимание к истине» [297, с.243].
В пределах традиционной академической теории литературы ученые вынуждены, как правило, ограничиться интерпретациями поэтических произведений, постоянно стремясь к совершенствованию старых методик и к разработке новых. В «филологической» же теории присутствует возможность такого истолковывающего проникновения в существо поэтического слова, когда достижимой оказывается открываемая истолкованием наша общая принадлежность истине.
Необходимость разграничения анализа и аналитики как двух разных способов понимания связана с разграничением традиционной академической теории литературы и теории «филологической». «Анализ» греческое слово. В современной философии оно трактуется как процедура расчленения познаваемого объекта. Обратной анализу процедурой является синтез. Таким образом понимаемый анализ целиком осуществляется в границах представляющего мышления, следовательно, в границах академической теории литературы. В диссертации современному пониманию слова «анализ» противопоставляется изначальный смысл греческого слова a?naґlusiV. Аналюсис это разрешение, освобождение, соответственно глагол a?na-luґw значит: развязывать, освобождать, разрешать. «Развязывать» здесь восходить к исходному состоянию, к первоначалу. В этом смысле аналитический подход принадлежит к «филологической» теории; при этом проясняется, каким именно образом речь осуществляет в ней (в этой теории) свое руководство, направляя наше мышление и определяя характер нашего вопрошания.
Поскольку в «филологической» теории, истолковывая, мы преследуем цель восхождения к первоначалам, постольку здесь на первый план выходит не прагматически-познавательная, но онтологическая проблематика. Учитывая разъяснение М.Хайдеггера, что «Dasеin-анализ онтичен, Dasеin-аналитика онтологична» [303, с.90], мы можем утверждать, что анализ в пределах «филологической» теории (т.е. в пределах истолковывающего подхода к поэтическому слову) не только не является обязательным условием понимания, но вообще оказывается невозможным, тогда как аналитика (развязывающее восхождение) не только возможна, но в известном смысле представляет собой другое имя для толкования. По той причине, что «филологическая» теория ориентирована онтологически, ее проблемой, к примеру, является вопрос о сущности трагического, тогда как тематическое развертывание этого вопроса (сюжетосложение греческой трагедии, особенности композиции и т.д.) не является ее делом. Принципиально важным в контексте осмысляемых в диссертации проблем является также следующий вывод: поскольку анализ традиционной академической теории литературы занимается тематизацией определенных сущностных основоположений поэзии, постольку он порождается аналитикой «филологической» теории, во всяком случае вторичен по отношению к ней.
Сущность поэзии напрямую определяется актуальной для того или иного исторического периода орудийностью языка, а сам язык рассматривается в диссертации как онтологическая основа поэтического творчества: поэзия не творит целостность, но творится в целостности, хранителем которой является язык. В пределах «казовой» орудийности языка истина предстает как принадлежащая языку (поэзия Пиндара), тогда как в пределах символической орудийности языка раскрывается ее сверхсловесная сущность. При этом символическая орудийность языка с самого начала предстает как священно-символическая (сочинения Дионисия Ареопагита).
В современной академической теории литературы интерпретация и толкование не различаются. В фундаментальной онтологии М.Хайдеггера они также могут быть помыслены как соприродные друг другу способы понимания, правда, совсем по другой причине. В первом случае невозможность различения объясняется тем, что интерпретация и толкование равно мыслятся в границах представляющего понимания. Во втором не только толкование, но также интерпретация движется в пределах фундаментально-онтологической проблематики, осмысляемой в границах вопрошающего мышления. Разноприродный характер двух означенных способов понимания проясняется лишь тогда, когда актуализируется граница, разделяющая два названных пространства, в пределах которых понимание осуществляется. Лишь в этом случае становится ясным, что интерпретация конституируется в границах представляющего мышления, тогда как толкование в границах вопрошающего. Из сказанного следует, что представляющая интерпретация неизбежно вторична по отношению к толкованию, имеющему фундаментально-онтологический характер. Интерпретация имеет дело с поэтическим высказыванием (в чистом виде либо редуцированным до звука, слова и предложения) как предметом понятийного осмысления. Толкование же коренится в поэтической речи как самораскрытии присутствующего и само оказывается понимающим пребыванием в «разомкнутости бытия-в-мире» (М.Хайдеггер), каковая в наибольшей степени именно поэтической речью осуществляется. Интерпретация, будучи понятийным дериватом истолковывающего понимания, неизбежно осуществляется über die Sprache” (поверх языка), тогда как толкование von der Sprache” (из языка).
Интерпретация и толкование два разных способа понимания, соотнесенных с двумя разными способностями мышления. Любая интерпретация (понимаемая инструменталистски, в новоевропейском смысле) обусловлена определенной методологией и методикой. Поскольку методологизм является неотъемлемой принадлежностью метафизического мышления (закономерно, что с «Рассуждений о методе» Декарта начинается история новоевропейской метафизики), постольку интерпретация осуществляется в его границах. Из этого следует, что «субъект» и «объект» («эстетический объект») принадлежат к числу ее основных понятий. Границы интерпретации, стало быть, обусловлены о-граниченностью субъективированного сознания, являющегося ее конститутивным моментом. Интерпретация концептуальна, ее цель построение смысла в виде определенных типологий, моделей и т.д., тогда как в толковании главное не догматическое завершение открывающегося смысла, но попытка обретения языка, приобщения к нему путем вслушивания в него. Это не изготовление концепций, не «моделирование» смысла, но готовность дать слово смыслу, предшествующему (предстоящему) нам.
Со «специфическим» интерпретации связано то, что в основе ее активность познающего субъекта. Интерпретация направлена на определенный предмет (предмет представления), всегда являющийся частностью жизни. Остается проблематичным, в какой мере представляющее (объективирующее) мышление способно через частное прийти к осмыслению целого, тем самым преодолев и свою изначальную частичность. Интерпретация движется в пределах «своего»: мною освоенного, мною присвоенного, выраженного с помощью «моего» языка. В основе любой интерпретации лежит тот или иной аспект, обусловленный позицией интерпретирующего и избранной методикой. Таких аспектов может быть бесчисленное множество, но ни один из них не претендует на исчерпывающую полноту и не отменяет предыдущие.
Если источник интерпретации волящая активность мнящего себя самодостаточным субъекта, то источником толкования является подспудно присутствующая память о том мышлении, которое предшествовало новоевропейскому, а в самом начале исходило из герменейи (дара истинных имен) как источника и основы подлинного знания. Язык, который лежит в основе толкования, никогда не бывает предметом осмысления. Столь же справедливо и то, что он никогда в подлинном толковании не орудие познания. В толковании, когда оно действительно случается, не язык становится орудием познающего, но скорее сам познающий орудием языка (поэтической речи). Толкование это вопрошание языка, выявление смысла, который «нудит» (Ф.И.Тютчев), т.е. делает необходимым, наше высказывание. Выявление «не-обходимого» в слове ключ к разгадке того, что значит говорить поистине: «Только тот, кто поистине говорит, тот полон вечной жизни» (Новалис).
Интерпретировать значит «влагать смысл» (Ф.Ницше) в то, что стало предметом осмысления, тогда как в толковании сказывается толкуемое. Так, с точки зрения интерпретации, корпус сочинений Аристотеля, известный под названием о?сгбнйкб` вйвлЯб, начало логики. Новоевропейское мышление задним числом привносит актуальное для него содержание в книги Аристотеля, создавая впечатление, что именно этим содержанием был озабочен греческий мыслитель. Толкование же откроет в этом корпусе сочинений Аристотеля совсем другое самую важную после платоновского «Кратила» попытку понять сущность речи (герменейи). Не случайно один из трактатов, принадлежащих к этому корпусу, так и называется «Рeсi` eсмhнeЯaт».
Со «специфическим» интерпретации и с ее методологизмом связана та или иная специфическая сфера, в которой она осуществляется. Интерпретация, направленная на эстетический объект, будет принципиально иной по своему характеру и содержанию, нежели интерпретация того или иного стиха Евангелия от Матфея. В подлинном же толковании сказывается существо языка, которое равно может выявиться и в стихотворении Тютчева, и в послании Павла. В этом и проявляется универсальность толкования. Слово, которое «кажет» истину, осуществляется помимо установленных нами рубрик, однако наша способность услышать его остается под вопросом.
Наибольшая опасность, которая подстерегает интерпретирующего, это готовность к ответу, опережающему не только понимание вопроса, но и саму возможность его постановки. Для толкующего, напротив, гораздо важнее готовность к вопросу. Не случайно такое мышление названо вопрошающим. Подлинное толкование всегда стремится на «стихослагание» (М.Хайдеггер) истины откликнуться ответным стихослаганием. Оно, в отличие от интерпретации, которая представляет собой «технику» (фЭчнз) объяснения, осознает техничность (т.е. иноприродность стихослагающей явленности истины) как недостаток, который должен быть преодолен. В толковании, в отличие от интерпретации, всегда отчетливо осознается и с большим или меньшим драматизмом переживается то, что «художественное создание» (если речи идет о нем) «не уступает истину понятию» [109, с.10]. Реализуемое в толковании стремление перейти к стихослагающему постижению это не «изящная болтовня» (Р.Якобсон), а слишком ясное понимание весьма скромных возможностей «грамматики поэзии» хотя бы ненароком задеть след истины в пределах той «правильности», которая никого не греет. Таким образом понятая интерпретация ни в коем случае не является шагом к толкованию. В данном случае необходимо говорить о двух разных состояниях сознания. Соответственно и содержание осмысляемых проблем оказывается разным.
В контексте разграничения «филологической» теории и различных направлений современной академической теории литературы имя и понятие должны быть помыслены как принадлежащие двум разным состояниям языка речи как фундаментальному экзистенциалу присутствия (имя) и высказыванию, которое является и предметом и средством представляющей рефлексии (понятие). Имя и речь это, говоря точнее, два соприродных, но не тождественных друг другу состояния означенного экзистенциала присутствия, причем вторая порождается первым. Им предшествует молчание. Молчание это та изначальная полнота смысла, которая в силу своей доступности непосредственному пониманию, не нуждается в озвучивании. Имя и речь это две исторически разновременные попытки удержать присутствие в границах изначальной полноты смысла. Рождение поэтических жанров должно быть осмыслено в их соотнесенности с этим процессом: имя как призывание бога, когда его присутствие в качестве «ближайшего» (Софокл) оказывается под вопросом эпиграмма (надпись на имени бога как толкование смысла, заключенного в имени) гимн как развернутая в речи эпиграмма. Когда же приобщенность к изначальной полноте смысла становится сначала преданием, а потом мифом, происходят все те изменения, которые до сих пор определяют историческую судьбу европейского человечества. Речь становится высказыванием, соответственно в поэзии утверждаются миметические жанры, создаются условия для перехода к представляющей интерпретации, которая всегда, в отличие от толкования, осуществляется с позиции «вненаходимости» (М.М.Бахтин) как конститутивном моменте субъект-объектных отношений. Этим же событием осевым для филологии (а может быть, и для всей человеческой культуры) отмечены исторические границы бахтинского теоретико-литературного персонализма.
Интерпретация осуществляется в границах представляющего мышления, поэтому вопрос об изобразительности поэтического слова не только может, но необходимо должен быть поставлен интерпретирующим как один из самых важных вопросов. Ведь важнейшим моментом в поэтическом представлении (в отличие от абстрактного) является именно изобразительность: и потому, что поэт мыслит «пластически» (Ницше), и потому, что без «созерцательности и индивидуализации» любое произведение впадает в абстракции, приобретая тем самым «особый оттенок пустоты и скуки» (Шопенгауэр). В этом отношении слова В.Г.Белинского о том, что если автор «не живописец: явный знак, что он и не поэт», полностью сохраняют актуальность и в наши дни. Но в толковании, которое исходит из ситуации «при языке» (М.Хайдеггер), вопрос об изобразительности художественного слова теряет смысл.
Поскольку толкование осуществляется в ситуации «при языке», постольку лирическая поэзия прямая наследница манической является преимущественно той сферой, в которой оно реализуется. Чем дальше мы удаляемся от манической поэзии, тем в большей степени наше понимание должно ограничиваться интерпретациями поэтических произведений (в первую очередь здесь, очевидно, следует иметь в виду новоевропейскую драматическую поэзию). При этом не следует забывать, что любая поэзия (в том числе и драматическая) порождена тем Словом, которое было в начале и которому все мы принадлежим. Поэтому на какой-то последней глубине разговора о той же трагедии мы можем прийти к истолковывающему проникновению в ее сущность.
Согласно Г.В.Ф.Гегелю, представление может быть либо прозаическим, либо поэтическим. Поскольку лирика принадлежит к поэзии, постольку все, что Гегель говорит о поэтическом представлении, касается и ее. Поэтическое представление объективируется в словах (в любом роде поэзии), поэтому оно может и должно быть предметом теоретико-литературного осмысления. Когда мы отрицаем за лирикой способность образного (в гегелевском смысле этого слова) выявления идеи, мы тем самым выводим ее за границы поэзии в область «других способов выражения» - прозаических. Очевидная неприемлемость этого вывода свидетельствует о том, что в посылке была допущена ошибка.
Ключевой для теории интерпретации является мысль А.А.Потебни о том, что именно внутренняя форма произведения, которая трактуется ученым как образ, соответствующий представлению, оказывается порождающим началом разнообразных пониманий (интерпретаций). В ХХ веке наиболее глубокое осмысление проблемы изобразительности поэтического слова было предложено А.Ф.Лосевым. Согласно его фундаментальному выводу, живописная образность, т.е. способность произведений словесного искусства создавать поверхностно-плоскостные конструкции, которые привлекают «наше внимание как вполне самостоятельная и самодовлеющая данность» и которые всегда являются «внешне чувственным выражением той или иной внутренне данной духовной жизни» [196, с.415], неотъемлемое свойство художественной литературы. В качестве важнейших необходимо выделить два вывода А.Ф.Лосева. Первый касается самостоятельного и самодовлеющего характера поверхностно-плоскостных конструкций, создаваемых поэтическими произведениями. Второй указывает на вариативный характер поэтической живописи, обусловленный тем, что изображение в произведениях словесного искусства «всегда меняется, всегда плывет или наплывает, всегда становится» [там же, с.410 415].
Вопрос об эстетическом завершении применительно к поэзии может быть разрешен лишь в границах «эйдосной теории литературы», которая конституировалась на основе учения Гегеля о поэтическом представлении и главной проблемой осмысления которой является художественный образ. Эстетически завершено может быть лишь то, что осуществляется в пространстве и времени и открывается наглядному (поэтическому) представлению.
В истории европейской поэзии можно выделить три периода, сущность которых обусловлена тремя разными по своему характеру этапами эволюции самого языка, точнее его орудийности. Сущность древнегреческой поэзии до времен Пиндара включительно определяется «казовой» орудийностью языка, когда истина мыслится как принадлежащая языку, который в свою очередь одновременно оказывается онтологической основой человеческого существования. В эти времена актуальным для поэзии является вопрошающее мышление. В период Средневековья и много позднее (в русской литературе вплоть до XIX века) сущность поэзии определяется священно-символической орудийностью языка, когда Истина мыслится в ее сверхсловесной данности. Точно так же в дословесной своей данности открываются представлению и «принявшие форму символы» (св. Дионисий Ареопагит), являющие Истину. Лишь посредством этих явленных созерцанию символов Истина находит словесное выражение. Поэтому в пределах священно-символической орудийности языка священное является конститутивным моментом эстетического, и для поэзии с самого начала актуальным оказывается представляющее мышление.
Но в XIX веке в результате секуляризации языка (и соответственно художественной культуры в целом) сфера красоты не просто начинает претендовать на самостоятельную онтологическую значимость, но утверждается в качестве таковой, поэтому ее отношения со сферой священного усложняются. В пределах символической орудийности языка XIX-XX веков можно выделить три основных принципа эстетического завершения: символико-антиномический, символико-эмпирический и символико-синномический. В первом случае характер двоемирия определяется принципом «или-или» («вместо»); главная установка второго «изображение эмпирической действительности» (А.Белый); в третьем случае характер двоемирия определяется принципом «и-и» («вместе»). Для первого принципа завершения поэтического целого характерны две разновидности. Первая субъективно-антиномическая (М.Ю.Лермонтов), когда именно отпавший от Целого лирический субъект оказывается средоточием космической жизни. По отношению к его борениям небесная и земная жизнь предстают лишь как фон, на котором разыгрывается трагедия лирического субъекта носителя авторского сознания. При этом сущность как небесной, так и земной жизни утрачивается, поэтому именно эта поэзия в наименьшей степени сохраняет связь с изначальной для нее священно-символической орудийностью языка. Вторая разновидность объективно-антиномическая (Е.А.Боратынский), для которой характерно умаление не земной и небесной жизни, но, напротив, лирического субъекта («Недоносок»).
Для символико-эмпирического принципа эстетического завершения определяющим является изображение «эмпирической реальности» (А.Белый), которая обретает смысл лишь тогда, когда обнаруживается превышающее ее символическое содержание. В этом символическом содержании в свою очередь присутствует тенденция к выявлению священного («Живые мощи» И.С.Тургенева, «Студент» А.П.Чехова, лирика Н.А.Некрасова, А.Т.Твардовского и др.). Для символико-синномического принципа эстетического завершения характерно совмещение небесного и земного, их «со-законие» (Ф.И.Тютчев, Ф.М.Достоевский).
Двоецентрие как способ творческого видения и эстетического завершения нужно отличать от двоемирия. В первом случае присутствие обоих центров (как бы они ни соотносились) необходимо для того, чтобы признать, что расколовшийся мир принял видимые контуры Целого. Во втором случае один из миров вполне может быть отвергнут как неистинный, тогда как признаваемый отождествляться с Целым. Двоецентрие, следовательно, характеризуется двойственной противоречивостью позиции автора и авторского видения, а также сосуществованием и совмещением в пределах одного произведения двух относительно самостоятельных и в то же время взаимосвязанных и обусловливающих друг друга изобразительных планов. С двоецентрием могут быть связаны разные принципы эстетического завершения: как символико-антиномический в его объективно-антиномической разновидности (если доминирует тенденция к поляризации изобразительных планов, как это наблюдается в лирике Е.А.Боратынского), так и символико-синномический (если доминирует тенденция к их совмещению, как это имеет место в лирике Ф.И.Тютчева). Таким образом, в пределах символико-антиномического принципа завершения поэтического целого взаимодействуют два способа эстетического завершения единоцентрие (субъективно-антиномический вариант означенного принципа) и двоецентрие (его объективно-антиномический вариант). Символико-эмпирический принцип завершения поэтического целого всегда реализуется в пределах единоцентрия, тогда как символико-синномический всегда в пределах двоецентрия как способа эстетического завершения. Преимущественное внимание в диссертации к двоецентрию как способу завершения поэтического целого объясняется тем, что оно впервые становится предметом специального историко- и теоретико-литературного изучения, поэтому правомерность его выделения нуждается в развернутой аргументации.
В лирике Е.А.Боратынского двоецентрие предстает как объективно-антиномический вариант символико-антиномического принципа эстетического завершения. Его своеобразие обусловлено предельной поляризацией «двух областей» - земной и небесной. Предметом изображения, таким образом, оказываются те крайние жизненные сферы, от которых отвлекались в поисках гармонии представители классики. Классическое «преддверие» в результате оказывается редуцированным до степени границы, разделившей две названные «области». И если субъект пушкинской лирики обретал в нем полноту бытия и гармоническую цельность, то для субъекта лирики Боратынского жажда обретения цельности оборачивается максимальным выявлением в нем противоположности эмпирической и сверхэмпирической его сущности раздвоением, в котором смысл трагедии.
Определяющей особенностью двоецентрия в лирике Ф.И.Тютчева является предельное совмещение двух названных «областей», то есть синномия (со-законие) земного и небесного: летний день претворяется в «вечный день», когда времени не будет; «край родной» - в святую землю, преображенную благодатью. В отмеченной синномии земного и небесного в наибольшей мере (сравнительно с другими принципами эстетического завершения, характерными для поэзии XIX-XX вв.) проявляется священно-символическая природа слова, как она открыта нам в Евангелии: «Что вы свяжете на земле, то будет связано на небе; и что разрешите на земле, то будет разрешено на небе» [Мф. 18: 18].
В лирике В.В.Маяковского обнаруживаются примеры как антиномики («Нате!»), так и синномии («Несколько слов о моей маме»), но преобладающим остается объективно-антиномическое мировосприятие. В то же время секуляризация русской художественной культуры данного периода приводит к тому, что сама синномия в лирике В.В.Маяковского может приобретать не священный, а инфернальный характер («Ночь»).
В поэзии Н.А.Заболоцкого также присутствуют две взаимоисключающие тенденции, связанные с антиномикой и синномией, при очевидном преобладании первой в раннем творчестве и второй в позднем. Синномия как принцип завершения поэтического целого оказывается возможной лишь тогда, когда Н.А.Заболоцкий обращается к изображению природы («Уступи мне, скворец, уголок», «Летний вечер», «Сентябрь», «Вечер на Оке» и др.). Но в этих же стихотворениях проявляется глубинная связь со священно-символическим началом («В этой роще березовой»).
Вопрос о генезисе герменевтики не может быть разрешен без обращения к греческому слову есмзнеЯб, смысл которого по-русски может быть приблизительно передан так: способность речи, в которой истина выявляется вполне как присутствие. Для того чтобы оказаться способным понять истину как герменейю, необходимо отрешиться от свойственного нашему времени традиционного метафизического ее понимания. Судя по тому, как быстро после смерти Пиндара утратила живую значимость его поэзия, это трудно было сделать уже грекам «классической» поры, не говоря о современных европейцах. Однако память о речи-герменейе продолжает жить в поэзии на протяжении тысячелетий, время от времени просветляясь в стихах поэтов, в наибольшей степени причастных к изначальному существу языка (Ф.Гёльдерлин, Ф.И.Тютчев). В речи-герменейе проявляется изначальное тождество лирического и священного начал. Поэтому катарсис с самого начала был свойственен именно лирическим произведениям, и лишь позднее, в результате секуляризации греческой художественной культуры, был соотнесен с трагедией.
Традиционное понимание стихотворения Ф.И.Тютчева «Silentium!» как проповеди романтического субъективизма в границах филологической теории оказывается неправомерным. Ключ к более глубокому пониманию стихотворения наличествующее в нем противоречие между «пением дум» и «мыслью изреченной». «Пение дум» - это изначальная речь, которая предстает как стихослагающая явленность истины; «мысль изреченная», которая, напротив, «есть ложь», - это то, что вышло из речи, отделившись от нее. Двум состояниям языка соответствуют две разные способности мышления, причем подлинной является лишь та, которая соотнесена с «пением дум» и осуществляется не с помощью речи, а в речи. Такое мышление называется вопрошающим. Оно было изначальным по отношению к представляющему, и именно с этим изначальным мышлением глубинным своим содержанием связано тютчевское стихотворение.
Общепринятая в настоящее время родовая дифференциация ни в коем случае не является простым развитием аристотелевской теории. Об этом свидетельствует уже тот факт, что Аристотель делит поэзию по способу подражания не на три, а на два рода: поэт может либо сообщать (бр-бггЭллщ), либо выводить действующих и деятельных лиц. Из этого положения с необходимостью следует, что равно сообщающими, хотя делающими это по-разному, оказываются в результате Гомер и Пиндар. Отличие Аристотеля от предшественников (в том числе от Платона) заключается в том, что он всю поэзию рассматривает исключительно в границах мимесиса.
Платон также делит поэзию на два рода, но для него граница между ними совпадает с границей между манической и миметической поэзией. Манический род связан с «казовой» орудийностью языка и с вопрошающим мышлением, миметический с зарождающейся символической орудийностью языка (еще не претворенной искупительной Жертвой), и с представляющим мышлением. В манической поэзии священное явлено как присутствие (Dasein), тогда как в миметической в непосредственно явленном эстетическом еще должно быть выявлено возможное священное содержание. В теории Платона, таким образом, обнаруживается актуальный для понимания истоков тютчевской поэзии смысл.
Наиболее глубоко в XIX веке сущность греческой трагедии была понята Фридрихом Ницше. Усмотрение существа трагедии в противоречии между музыкальным дионисическим началом и аполлонической иллюзией видений открывает новую страницу в ее осмыслении и в то же время представляет собой решающее уклонение от платоновского ее понимания. Ф.Ницше завершает предшествующую традицию осмысления сущности трагического в немецкой эстетике XIX века, но сам лишь подготавливает почву для будущих истолковывающих проникновений в существо трагедии.
В духе более позднего учения Ф.Ницше о трагедии главный конфликт «Царя Эдипа» и «Эдипа в Колоне» может быть представлен как противоборство сознательного мышления и инстинкта. Конфликт разрешается в пользу человека «трагической эпохи», вполне доверяю