ПОВЕСТВОВАНИЕ И ЖАНР КНИГ В.В. РОЗАНОВА «УЕДИНЕННОЕ» И «ОПАВШИЕ ЛИСТЬЯ»

Короткий опис

Харьковский национальный университет имени В.Н. Каразина

на правах рукописи

Бабай Павел Николаевич

УДК 821.161.1 82312.6 Розанов

ПОВЕСТВОВАНИЕ И ЖАНР КНИГ В.В. РОЗАНОВА «УЕДИНЕННОЕ» И «ОПАВШИЕ ЛИСТЬЯ»

10.01.02 русская литература

Диссертация на соискание научной степени
кандидата филологических наук

Научный руководитель
Поддубная Рита Никитична, доктор филологических наук, профессор

Харьков 2004

СОДЕРЖАНИЕ

Введение3
Глава первая. Проблемы повествования и жанра «Уединенного» и
«Опавших листьев» в литературоведении ХХ века8
Глава вторая. Философия повествования и жанра в «Уединенном» и
«Опавших листьях».26
2.1. Мировоззренчески-эстетические основания повествовательно-жанрового своеобразия книг В.В. Розанова (на материале «О понимании»,
«О потенциальности»).26
2.2. Поведенческий текст как дискурсивная стратегия В.В. Розанова..41
2.3. Субъектная организация высказывания в жанре розановской книги.54
Выводы..67
Глава третья. Лейтмотивнo-сюжетная организация «Уединенного» и
«Опавших листьев» В.В. Розанова..69
3.1. Мотивный блок «уединенности одиночества»...69
3.2. Мотив «Друга» и его модификации ...78
3.3. Трансформация мотивов «друга» и «уединенности» в сюжете
литературы 93
3.4. Гоголь как мифологический персонаж в мотивной структуре
«Уединенного» и «Опавших листьев» ...109
3.5. «Апофатический» аспект мотивной системы
«Уединенного» и «Опавших листьев».116
3.6. Смеховые вариации ведущих мотивов..127
3.7. Мотивная связка «пустотасмерть» в сюжете
современного апокалипсиса..142
3.8. Евангельские коннотации в сюжете «Друга» ..156
Выводы .172
Заключение..174
Список использованной литературы .182

ВВЕДЕНИЕ

Актуальность темы диссертации обусловлена необходимостью построить целостную концепцию мировоззренчески-эстетической системы розановского творчества, существенно корректируя и дополняя существующие исследовательские модели и представления относительно ведущих творческих интенций В.В. Розанова. Такого концептуального осмысления розановского текста как целостности, как глубоко мотивированного мировоззренчески-дискурсивного единства, в науке до сих пор не было выработано, не было достигнуто.
Предпринимаемые попытки осмысления отдельных частных моментов розановской художественной системы носят достаточно локальный и фрагментарный характер. Так, например, убедительно демонстрируя черты релятивности в поэтике розановской прозы, А.Н.Латынина [71], Вик.Ерофеев [50;51] и др. упускают из виду общую амбивалентность авторских интенций Розанова, где поэтика распада диалектически предполагает поэтику единства и целостности. Далее, при анализе таких жанрово-нарративных характеристик, как «рукописность» и «черновиковость» розановского письма, Н.К.Гей [38;39], А.Д.Синявский [150], С.Р.Федякин [166;167;168] недостаточное внимание уделяют мировоззренческим доминантам, обусловливающим весь комплекс дискурсивных стратегий Розанова.
Значимость этой проблемы усиливается, когда речь идет об анализе «Уединенного» и «Опавших листьев». Розановская трилогия «листвы» является, на наш взгляд, одним из наиболее показательных и в совершенстве реализованных образцов структурно-концептуальной целостности. Выбор для анализа именно этого массива текстов, мотивирован тем, что это максимально репрезентативный материал в аспекте целостности.
Выбор такого аспекта анализа, как повествование и жанр «Уединенного» и «Опавших листьев», обусловлен той же исследовательской перспективой: механизмы и факторы, «цементирующие», организующие смысловую целостность в трилогии проявляются в создании уникального (и вместе с тем удостоверяемого типологически) жанра «книги», с его мотивно-сюжетной поэтикой континуальности. Вместе с тем и повествовательные стратегии в своей специфике словесно-жестовой, эстетико-поведенческой дискурсивности демонстрируют наличие и центрирующую роль того же концептуального комплекса, который является определяющим в мотивно-сюжетной интеграции жанра книги. В результате именно в поле повествования и жанра, понятых расширительно, как возможные формы семиотико-поведенческой, словесно-дискурсивной реализации ведущих мировоззренчески-интенциональных установок, преимущественно в этом поле находит наиболее адекватное осуществление универсальная и сквозная интуиция всего розановского творчества концепт сплоченности, единства, целостности как символа метафизической полноты и подлинности.
Связь с научными программами, планами, темами. Работа выполнена в рамках реализации научной темы кафедры истории русской литературы Харьковского национального университета им. В.Н. Каразина «Проблемы метода, поэтики и жанра русской литературы ХIХ начала ХХ века».
Цель исследования представить специфику повествовательной и жанровой организации «Уединенного» и «Опавших листьев» В. Розанова как художественную целостность книги.
Поставленная цель потребовала решить следующие задачи:
дать характеристику мировоззренческих оснований, обусловливающих специфику поэтики повествования и жанра;
проследить становление основополагающих для розановского художественного мира принципов поэтики;
исследовать роль поведенческого текста как специфического перформативного проекта, воплощающего новую внерациональную модель сознания;
продемонстрировать становление и смысл розановской книги как жанра;
проанализировать структуру субъектной организации «Уединенного» и «Опавших листьев» как амбивалентного единства разнонаправленных повествовательных стратегий;
выявить систему внутритекстовых мотивов;
проследить динамику развития центральных сюжетов книги.
Объектом исследования является жанрово-повествовательная организация трилогии В.В.Розанова «Уединенное» и «Опавшие листья», в которой находит свое адекватное воплощение специфический комплекс авторского мировидения, восходящий к ведущим чертам эстетико-мировоззренческой ситуации «серебряного века» русской литературы и культуры.
Предмет исследования поэтика целостности розановского жанра «книги», которая зиждется на амбивалентном сопряжении релятивного и интегрирующего начал, в частности, проявляющих свою силу в следующих проанализированных в работе структурно-семантических позициях: 1) поведенческо-дискурсивных стратегиях Розанова; 2) субъектной организации фрагментарно-мозаического повествования «Уединенного» и «Опавших листьев»; 3) мотивно-сюжетной системе трилогии «листвы».
Теоретической основой диссертации является сложившееся в современной науке представление о роли мотивной структуры в текстах модернистского типа (работы Б.М.Гаспарова, Е.А.Яблокова и др.), о мифопоэтической структуре в модернистских текстах (работы З.Г.Минц, Д.Е.Максимов, В.Н.Топоров и др.), а также концепции М.М.Бахтина об авторе в его эстетической деятельности и о диалогической природе культуры. Цели и задачи работы обусловили использование мотивного, а также элементов нарративного и интертекстуального анализа.
Научная новизна. Впервые творчество Розанова представлено в повествовательно-жанровом аспекте как концептуальная целостность на основе единых мировоззренческих доминант. Проанализирована роль поведенческого текста как воплощения ведущих эстетико-мировоззренческих тенденций. Продемонстрирована логика становления и смысл розановской книги как жанра. Проанализирована структура субъектной организации «Уединенного» и «Опавших листьев» как амбивалентного единства разнонаправленных повествовательных стратегий. Показано значение релятивности и распыления образа «я» как эстетико-мировоззренческой установки в смене культурных парадигм рубежа ХIХХХ вв. Проанализирована система мотивов, организующая структурно-концептуальную целостность книги. Исследовано место мифопоэтического аспекта в поэтике книги: компоненты лейтмотива являются своего рода сигналами присутствия некоторых глубинных содержательных пластов, восходящих к архетипическим смыслам и ситуациям.
Теоретическое значение работы состоит в обогащении представлений о культурной ситуации рубежа ХIХ ХХ веков и, в частности, о роли розановского творчества в литературном процессе эпохи. Амбивалентность розановских творческих интенций, проявляющаяся в соседстве мистико-эсхатологических и релятивистских переживаний, является продуктивной призмой для характеристики весьма значимых тенденций культуры ХХ века. Творчество Розанова, таким образом, может быть представлено как связующее звено культурных парадигм модернизма, авангарда и постмодернизма.
Практическое значение. Материалы исследования могут быть использованы при изучении курса истории русской литературы конца ХIХ начала ХХ века, в спецкурсах и спецсеминарах по изучению литературного процесса этого периода в вузах, а также в школах, гимназиях и лицеях с углубленным изучением литературы.
Апробация полученных результатов. Основные положения диссертации докладывались на международной научно-практической конференции «ХХ век в зеркале литературы и культуры» (Херсон, 2001), на областной конференции молодых ученых «Тебе, Харьковщина, поиск молодых» (Харьков, 2002), научной конференции преподавателей, сотрудников и аспирантов филологического факультета ХНУ им. В.Н. Каразина (Харьков, 2003), на международной научной конференции Итоги и перспективы литературы и литературоведческой мысли ХХ века. К 200-летию Харьковского университета и филологической школы факультета” (Харьков, 2003). Полностью текст диссертации обсуждался на заседании кафедры истории русской литературы Харьковского национального университета им.В.Н. Каразина.
Публикации. По теме диссертации опубликовано 7 статей, из них 6 в специализированных научных изданиях.

Структура диссертации. Работа состоит из Введения, трех разделов, заключения и списка использованной литературы, включающего 192 позиции.

Список літератури

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Исследование показало, какими путями осуществляется в повествовательно-жанровой поэтике розановской трилогии внутренняя художественная целостность.
Анализ повествовательных стратегий реализовался через разворачивание ведущих мировоззренческих категорий В.В. Розанова: представления о «потенциальности» мира, о текучей и становящейся природе сущего, о незавершенности и динамизме как приматах мироустройства. В русле этих доминант формируется картина мира и концепция личности, а через соответствующую субъектную организацию текста особый образ авторского сознания, апеллирующего к интуиции самопротиворечивой разноголосицы мира как к эквиваленту самонетождественного динамизма жизни-роста.
Розанов предпринимает опыт создания эстетического адеквата такой картины мира и такого образа человека. Во-первых, путем избрания своего рода театрализованного поведенческого амплуа, в провокативной самопротиворечивости полагающего «реально-жестовое» утверждение внерациональной истины о человеке. И, во-вторых, посредством словесно-жанрового воплощения динамической полифонии действительности: Розанов создает жанр «книги», в котором имитируется непосредственное напряжение во взаимодействии различных голосов-реплик большого диалога жизни. Вместе с тем, книга объемлет этот полифонический конгломерат некой осмысливающей, придающей открытую завершенность и единство рамкой. Книга, таким образом, как знаковое для розановского творчества структурно-жанровое образование, несет в себе возможности плодотворного сопряжения противоположных тенденций, с одной стороны, мировоззренчески мотивированного распыления и разобщения образа «я» в калейдоскопическом мелькании разрозненных и мгновенно сменяющих друг друга говорящих субъектов, и, с другой стороны, сверхсубъектного и надполифонического единства, интегрирующего и скрепляющего всю самопротиворечивую диалогическую канву в некую осмысленную и универсальную структуру.
В наиболее совершенной форме эти черты розановского жанра книги реализованы в книге-трилогии «Уединенное» и «Опавшие листья». Характерная для модернистской прозы начала ХХ века лейтмотивная структура на новом уровне воплощает интуиции, столь актуальные для повествовательных интенций автора: соотношение «я» и «другого», преодоление своей самотождественности через приятие и открытие «другого». Центральная лейтмотивная линия книги многоразлично разрешает амбивалентный концепт-коллизию «друга»-«другого», в лейтмотивах и сюжетах «другого», имеющего стать «дрэгом», успешности-неуспешности, возможности-невозможности такого метафизического проекта уроднения.
Варианты разрешения центральной мотивной коллизии восходят к различным архетипическим сюжетам жертвы, в частности, к христианскому тексту, обнаруживая весьма продуктивный в розановской трилогии мифопоэтический механизм актуализации глубинных культурных пратекстов.
Мотивный блок «уединенности-одиночества» центральный для книги мотивно-сюжетный блок задает структурно-ценностную перспективу развития других мотивно-сюжетных и тематических линий. Мотив одиночества и мотив друга в своем сопряжении образуют концептуальный узел тесно взаимосвязанных между собой мотивных ответвлений. «Одиночество» как проблема «одного» и «многого» в сопряжении с мотивом друга разрастается в ведущий, генерализующий всю мотивную структуру концепт «я и другой». Разрешается это отношение глубоко амбивалентно: уединенность мыслится одновременно и как единственный путь личностного самостояния и полноты через «уединенное» слияние с божеством; и напротив как отчуждающее от мира трагическое одиночество вечного странника. Этот амбивалентный мотивный блок «уединенностьодиночество» порождает мощную трагическую конфликтность в мировосприятии лирического героя: взыскание полноты и цельности и невозможность их обретения, стремление осуществить утопию родственной всепричастности и осмысление реальности раскола и отчуждения. Миф ценностно взыскуемого эдемского единства, понятого как необходимость уроднения другому и вместе с тем трагическая неспособность его реализации определяет центральную ценностную семантику книги, аксиологическое ядро художественного универсума «Уединенного» и «Опавших листьев». Все иные мотивные приращения так или иначе определяются относительно этого узлового центра, представляя различные вариации разрешения оппозиции «я и другой».
Один из таких вариантов представлен в мотивно-сюжетном комплексе «Друга». Здесь участливое уроднение «другому» подается как перспектива найти в другьм дрэга себе. И перспектива эта мыслится в опоэтизированном свете образа жены-друга, ее жизни, позиции, программы поведения и, особенно, отношения к людям. Этически недосягаемым идеалом, безусловным и религиозно прочувствованным нравственным императивом в этом контексте становится ориентация на жертвенную модель взаимоотношений с «другим». Жизнь для другого, ради другого, любовь как боль о другом, жертва ради другого представляется единственно адекватным и ответственным самополаганием относительно «другого». В рамках этого мотивного поля наблюдается весьма показательное сопряжение в мифопоэтическом сюжете «возвращенного рая» идеала всеродства и оборотнической всепричастности, имеющего у Розанова несомненно языческую коннотативную почву, с христианизированным (жертвенным) толкованием смыслового комплекса преодоления грехопадения-раскола в собирании полноты мироздания и божественной ипостаси личности человека (мифологема «образа и подобия»).
Представленный выше «открытый» вариант отношения к другому сменяется принципиальной и гибельной закрытостью «я» для «другого» в мотивно-сюжетном комплексе «литературы». Важнейшим фактором, препятствующим продуктивному диалогу с другим является концепт «самодовольства», который у Розанова выступает главной характеристикой писательского мертвящего слова. В связи с этим особую силу приобретает звучание апофатического мотивного комплекса, в рамках которого основополагающей становится оппозиция «мамочки»-«друга» как полноты выступающего молчания (мифологическая проекция Моисея) и Гоголя-демона, олицетворением инфернально-пустотной сущности печатного, публичного слова (комплекс Аарона).
Вокруг этих центральных в аксиологическом поле книги оппозиций «полнота пустота»; «подлинность мнимость» разворачиваются основные коллизии трагического самообоснования антиномичного «я» лирического героя Розанова.
Так формируется еще один объединяющий фактор наличие определенной ценностно-духовной парадигмы, задающей этический фокус видения коллизии, ракурс нравственной самооценки лирического героя: невозможность уроднения другому связывается с главенствующей темой вины и личностной ответственности за человеческий поступок. Такой универсальный, повышенно аксиологический контекст, реализуемый в привлечении глубинных архетипических смыслов, является почвой для возникновения концептуального единства в смысловом целом книги.
Принципиальной установкой данной работы является убеждение в необходимости продолжить разработку и осмысление оснований целостности книги-трилогии Розанова Уединённое” и Опавшие листья”.
Основания такой исследовательской стратегии обнаружены в самой типологической специфике розановского жанра: здесь представлен тип текста, характерный для модернистской эстетики, структура которого определяется наличием гибкой и подвижной лейтмотивной системы. Система лейтмотивов обеспечивает определённое подтекстовое сращение дискретно-точечного сюжетного пунктира, задаёт сюжету необходимую динамику, переключая его развитие из контекста в контекст, из темы в тему. Сквозной характер лейтмотивной структуры обусловливает сопряжение, столкновение и пересечение различных сюжетов в, так сказать, «диалогических» ситуациях. Таким образом формируется система сюжетов, объединённая в целостность сквозным действием лейтмотивной системы. Лейтмотивная структура подобного типа текста предполагает также значительную роль мифопоэтического аспекта: компоненты лейтмотива являются в этом свете как бы сигналами присутствия некоторых глубинных содержательных пластов, восходящих к архетипическим смыслам и ситуациям. Так эксплицируется мифопоэтический фон сюжетики книги в возрастании некоего универсального метасюжета.
Интегрирующие творческие тенденции основываются на общих механизмах мышления и миросозерцания Розанова. Интуиции слияния, сращения, единства и целостности последовательно выступают как ведущие и определяющие в розановской картине мира.
Розанов мыслит не дискретными высказываниями, не да” и нет” в структурной единице, имеющей автономно-самостоятельную ценность. Он оперирует в качестве структурных единиц некими совокупными единствами, континуальными рядами, связанными и движимыми смысловым контекстом метадискретного характера ассоциативными связками, лейтмотивными линиями, сюжетными цепочками, то есть амбивалентно-континуальными структурно-смысловыми блоками лейтмотивно-сюжетного характера.
Поэтому оптимальной и наиболее оправданной моделью целостности книги представляется следующая: 1) особый, ассоциативно-пунктирный и контрапунктно-полифонический сюжетный каркас; 2) его динамика зиждется на сквозном действии лейтмотивных нитей и узлов, связующих сюжеты в нерасторжимо взаимодействующий континуум; 3) символические и мифопоэтические аспекты системы лейтмотивов эксплицируют глубинный архетипический пласт метасюжета, который и заключает наиболее универсальный круг содержательной целостности книги.
Итак, предпринятый анализ различных аспектов структуры и поэтики «Уединенного» и «Опавших листьев» позволяет говорить о поразительном изоморфизме и целостности розановского художественного мира. И анализ повествовательных стратегий, и анализ мотивной структуры демонстрирует несомненное концептуальное единство.
Ряд аспектов этого единства оказался продуктивным для культуры ХХ века, в частности, осмыслена объединяющая все творческие интенции текста единая интуиция: как увидеть другого, как раскрыться другому и как обрести себя через обретение другого.
Эта проблематика станет ведущей мыслительной осью ХХ века, причем в контексте различных философский направлений: от Мартина Бубера и Михаила Бахтина, через Сартра к современному постмодернизму, Полю Рикёру и т. д.
В этом открытии множественности (точек зрения, голосов) для Розанова залог жизни. Поэтому его творения не только полифоничны, самопротиворечивы, самонетождественны и текучи, как жизнь. Розанов буквально хотел преодолеть литературное слово, вырваться в жизнь, «сказаться без слов» (В. Шкловский).
Это его стремление было очень актуальным в контексте модернистско-авангардистских исканий культуры ХХ века. Авторы современной монографии «Русская литература рубежа веков» постулируют такую актуальность: «Когда во втором «Коробе» «Опавших листьев» Розанов раасуждает о «разложении литературы» в его творчестве, он формулирует общую для «серебряного века» тенденцию» [144:70]. Весь спектр подобных тенденций, начиная «жизнетворчеством» модернистов и кончая лефовской «литературой факта» и даже «перфомансами» более поздних времен, уже обрели у Розанова не просто теоретическое осмысление, но и реальное осуществление в эстетическом опыте.
На основе частной, интимной словесности (письмо, дневник) Розанов создает в «Уединенном» невиданный дотоле образец лирической прозы как адекват интимного документа души. Но предельная интимизация такого непечатного и непубличного документа сопрягается с документальностью газетно-публичной и «олитературивается». Ведь у Розанова зачастую жанры, ранее мыслимые как частно-биографические, приобретают литературную значимость.
Розановский документализм это один из способов имитации литературной (и вообще культурной) без- и вне- системности, без- и вне- структурности, имитация выпадения из культурного семиотического ряда, индифферентности к какому-либо культурному коду.
Тотальное «олитературивание», с одной стороны, и стремление бежать литературности с другой, оказываются двуединой авторской стратегией, особым способом участия в «перекодировке» культурного сознания эпохи. Эта стратегия вырастает благодаря особому маргинальному самопозиционированию между эстетикой и бытом.
Таким образом, розановская роль в перекодировке культурных парадигм переходной эпохи рубежа веков и в формировании мировоззренческой и эстетической конфигурации культуры ХХ века это открытая для будущих исследований и очень перспективная, на наш взгляд, проблема.
Маргинально-амбивалентная направленность авторских интенций позволяет говорить нам о Розанове как об авторе промежуточного статуса между модернизмом и постмодернизмом.
Эпистемологическая неуверенность, релятивность и децентрация в художественном мире Розанова соседствует с религиозной убежденностью, с верой в смысл и целесообразность жизни. Его комплекс мировидения, как это ни парадоксально, родствен скорее средневековому, а весь релятивистский пласт выполняет функцию апофатического заслона. Это в корне отличает розановские деструктивные тенденции от мировоззренческих установок западного постмодерна. Впрочем, может, в этом коренится и то различие между современным русским постмодернизмом и его западным аналогом, которое демонстрирует в своих исследованиях А.Ю. Мережинская.
Как и русские символисты, Розанов жил одним большим, универсальным мифом потерянного единства и взыскуемой целостности, о котором, например, пишет З.Г. Минц [91:8586]: вместе с символистами-соловьевцами он стремился «связать художественный текст с мифологическим нарративом» [91:86]. И возможно в связи с этим неслучайна трехчастная форма его книги: «Уединенное» и два «короба» «Опавших листьев» (хотя потом он пишет продолжение). Как замечает З.Г. Минц, «Организация мифологического нарратива подчиняется и соловьевскому представлению о триадичности (трехэтапности) всякого развития» [91:86]. Во всяком случае, связь определенной циклизации в замысле с пониманием текста как отображения мира-мифа весьма возможна и у Розанова. Это может составить предмет для исследования. Несомненным же представляется сопричастность Розанова той мистико-эсхатологической атмосфере, которая генерировала смыслы в культуре символизма.
Таким образом, фигура Розанова в культурной ситуации ХХ века характеризуется причастностью по крайней мере к трем значимым контекстам: модернизму в лице символистов прежде всего, авангардизму (в смысле эстетизации жеста) и постмодернизму (весьма значимая доля «отцовства» Розанова здесь самоочевидна, вспомним хотя бы явно ориентированный на розановские образцы «Бесконечный тупик» Д.Галковского, с розановским же героем Одиноковым, или «Голос из хора» А. Синявского).
Поэтому актуальность розановской составляющей в культурном процессе ХХ века открывает многообещающие горизонты научным исследованиям в данном направлении, сообщая им перспективность, современность и новизну.

ЛИТЕРАТУРА:

1. Аверинцев С.С. Жанры как абстракции и жанры как реальность: Диалектика замкнутости и разомкнутости // Взаимосвязь и взаимовлияние жанров в развитии античной литературы. М., 1989. С. 3-25.
2. Аверинцев С.С. Историческая подвижность категории жанра // Историческая поэтика: Итоги и перспективы изучения. М., 1986. С. 104-116.
3. Аверинцев С.С. Моя ностальгия // www.users.kaluga.ru.
4. Аверинцев С.С. Поэтика ранневизантийской литературы. М.: Coda, 1997. 343 с.
5. Аверьянов В. Метафизика родополового начала В.В. Розанова // Москва. 2002. № 2. С. 170-181.
6. Американская поэзия в русских переводах. XIX ХХ вв. М.: Радуга, 1983. 672 с.
7. Андреев Л.Н. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 2. М.: Худож. лит., 1990. 559 с.
8. Барабанов Е.В. В.В. Розанов // Розанов В.В. [Сочинения] В 2 т. М.: Правда, 1990. Т.1.: Религия и культура. С.3-16.
9. Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. М.: Прогресс, 1989. 616 с.
10. Бахтин М.М. Автор и герой с эстетической деятельности // БахтинМ.М. Эстетика словесного творчества. М.: Искусство, 1986. С. 9-192.
11. Бахтин М.М. К философии поступка // Философия и социология науки и техники: Ежегодник. 19841985. М., 1986. С. 80-160.
12. Бахтин М.М. Проблема речевых жанров // Бахтин М.М. Литературно-критические статьи. М.: Худож. лит., 1986. С. 428-473.
13. Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. М.: Сов. Россия, 1979. 318 с.
14. Бахтин М.М. Слово в романе // Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. М.: Худож. лит., 1975. С. 72-234.
15. Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М.: Худож. лит., 1990. 543 с.
16. Бенвенист Э. Общая лингвистика. М.: Прогресс, 1974. 447 с.
17. Бергсон А. Смех. М.: Искусство, 1992. 127 с.
18. Бердяев Н.А. Миросозерцание Достоевского. М.: Захаров, 2001. 173 с.
19. Бердяев Н.А. Смысл истории. М.: Мысль, 1990. 173 с.
20. Бибихин В.В. Время читать Розанова // Розанов, В.В. Сочинения: О понимании: Опыт исследования природы, границ и внутреннего строения науки как цельного знания. М.: Танаис,1996. С.IX-XXV.
21. Бибихин В.В. Две легенды, одно видение: инквизитор и антихрист // www.users.kaluga.ru.
22. Бибихин В.В. Слово и событие // Историко-философские исследования. Минск, 1991. С. 145-164.
23. Бибихин В.В. Слово Розанова // Знание сила. 1991. № 11. С.51-56.
24. Бич Е. «Большой пуд я положил в чашу умственной жизни России» // Звезда. 1999. №2 . С. 124-147.
25. Болдырев Н. Молитва по имени Розанов // Волга. 1994. С.140-159.
26. Бочаров С.Г., Сукач В.Г. Неизвестный Розанов // Опыты: Литературно-философский ежегодник. М.: Советский писатель, 1990.- С.348-350.
27. Булгаков Свет невечерний: Созерцания и умозрения. М.: Республика, 1994. 415 с.
28. Варченко Н.А. «Иллюзия, которая сотворила историю» Н.В. Гоголь в религиозно-философской критике В.В. Розанова // Русская словесность в школах Украины. 1999. №3. С. 49-51.
29. В.В. Розанов: Pro et contra. Кн.1. СПб.: РХГИ, 1995. 512 с.
30. В.В. Розанов: Pro et contra. Кн.II. СПб.: РХГИ, 1995. 576 с.
31. Гаврилов А. Первые розановские чтения // www.users.kaluga.ru.
32. Гадамер Х.-Г. Истина и метод: Основы философской герменевтики. М.: Прогресс, 1988. 704 с.
33. Газданов Г. Миф о Розанове // Литературное обозрение. 1994. № 9-10. С. 73-78.
34. Галковский Д. Е. Бесконечный тупик. М.: Самиздат, 1997. 697 с.
35. Галковский Д.Е. Феномен Розанова // Социум. 1991. № 2. С.94-102.
36. Гаспаров Б.М. Литературные лейтмотивы: Очерки по русской литературе ХХ века. М.: Наука, 1993. 304 с.
37. Гачев Г. Розанов // Русская дума: Портреты русских мыслителей. М.: Новости, 1991. С.62-66.
38. Гей Н.К. М. Горький и В.В. Розанов (О поэтике писателей-антиподов) // Филологические науки. 1994. № 1. С. 31-38.
39. Гей Н.К. Обновление устойчивого (Очерк-портрет в творчестве М.Горького и В.В. Розанова) // Связь времен: Проблемы преемственности в русской литературе конца ХIХ начала ХХ века. М.: Наследие, 1992. С. 175 187.
40. Голлербах Э.Ф. В.В. Розанов. Жизнь и творчество: Опыт критико-биографического исследования. Пб.: Полярная звезда,1922. 110 с.
41. Голубева Л. «Смысл не в вечном, смысл в мгновении» // Высшее образование в России. 2001. № 6. С. 97-102.
42. Гулыга А. «Как мучительно трудно быть русским» (О жизни и творчестве Василия Розанова) // Лепта. 1991. № 5. С.143-151.
43. Данилевский А. В.В. Розанов как литературный тип // Классицизм и модернизм: Сб. ст. Тарту, 1995. С.112-128.
44. Дворцова Н.П. Путь М. Пришвина «от революции к себе» и В. Розанов // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 9. Филология. 1995. № 2. С. 34 41.
45. Дворцова Н.П. М. Пришвин между Д. Мережковским и В. Розановым // Филологические науки. 1995. № 2. С. 110-119.
46. Джемс У. Многообразие религиозного опыта. М.: Изд. журн. Рус. Мысль, 1910. 518 с.
47. Дмитровский Д.З, Мальцев Л.А. Жанр книги В.В. Розанова «Апокалипсис нашего времени» // Художественное мышление в литературе XIXXX в.: Сб. статей. Калининград, 1994. С.64-72.
48. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 14. Братья Карамазовы. Л.: Наука 1976. 511 с.
49. Елшина Т.А. «Философ в фельетонистах» (В.В. Розанов) // Русская литература. 2000. № 3. С. 194-202.
50. Ерофеев В.В. Разноцветная мозаика розановской мысли // Розанов В.В. Несовместимые контрасты бытия. М.: Искусство, 1990. С.6-36.
51. Ерофеев В.В. Розанов против Гоголя // Ерофеев В.В. В лабиринте проклятых вопросов: Эссе. М.: Союз фотохудожников России, 1996. 624 с.
52. Жирмунский В.М. [Рецензия] // Начала. 1921. № 1. С. 218 219.
53. Жолковский А.К. Блуждающие сны: Из истории русского модернизма: Сб. статей. М.: Сов. писатель, 1992. 432 с.
54. Зарубежная литература второго тысячелетия. 1000 2000. М.: Высшая школа, 2001. 335 с.
55. Зотов А.Ф. Современная западная философия. М.: Высшая школа, 2001. 784 с.
56. Иванова Е.В. Италия В.В. Розанову // Вопросы философии. 1991. № 3. С.133-139.
57. Иванова Е. Об исключении В.В. Розанова из Религиозно-философского общества // Наш современник. 1990. № 10. С. 104-110.
58. Иваск Ю. Розанов // Волга. 1991. № 1. С.109-111.
59. Ильин И.П. Постмодернизм. Словарь терминов. М.: ИНИОН РАН INTRADA, 2001. 384 с.
60. Катаев В.Б. Чехов и Розанов // Чеховиана: Чехов и «серебряный век». М.: Наука, 1996. С.68-74.
61. Кацис Л.Ф. Гейне. Розанов. Маяковский: К проблеме иудео-христианского диалога в русской культуре ХХ в. // Литературное обозрение. 1993. № 1-2. С.85-92.
62. Кацис Л.Ф. Достоевский. Розанов. Маяковский (О литературных истоках поэмы «Про это») // Известия РАН. 1993. № 6. С.52-68.
63. Кацис Л.Ф. В. Жеботинский и В. Розанов: Об одной незаконченной полемике (191119131919) // Литературное обозрение. 1998. № 4. С. 52-61.
64. Коробейников М. Несвоевременный человек: Читая В.В. Розанова // Наука и жизнь. 1993. № 8. С. 18-23.
65. Корчагина, Л.П. «Кто рубит дерево, не будет сидеть под тенью» (Л.Н. Толстой и В.В. Розанов о народном образовании) // Толстой и о Толстом. Вып. 1. М.: Наследие, 1998. С.208-220.
66. Котельникова О. [Рецензия] // Мысль. 1922. - № 2. С. 120 121.
67. Кристева Ю. Бахтин, слово, диалог, роман // Вестник Московского ун-та. Серия 9. Филология. 1995. № 1. С. 97-124.
68. Крюков В.М. Вокруг России: Синтаксис В. Розанова // Вопросы философии. 1994. № 11. С.63-80.
69. Курганов Е. Розанов и Флоренский // Звезда. 1997. № 3. С.221-220.
70. Курдюмов М. О Розанове. Париж, 1928. 118 с.
71. Латынина А. «Во мне происходит разложение литературы» (В.В.Розанов и его место в литературной борьбе эпохи) // Вопросы литературы. 1975. № 2. С. 169 205.
72. Лихачев Д.С., Панченко А.М., Понырко Н.В. Смех в древней Руси. Л.: Наука, 1984. 295 с.
73. Ломинадзе С., Сукач В. В. Розанов литературный критик // Вопросы литературы. 1988. № 4. С.176-179.
74. Ломинадзе С.В. Розанов как читатель // Вопросы литературы. 1995. № 6. С.132-159.
75. Ломоносов А.В. В.В. Розанов и Достоевский: вопросы взаимосвязи и преемственности (тезисы выступления) // Тезисы сообщений конференции молодых специалистов ГБЛ СССР им. В.И. Ленина (19. 04. 1990). М., 1990. С.46-48.
76. Лосев А.Ф. Владимир Соловьев и его ближайшее литературное окружение: Вл. Соловьев и В.В. Розанов // Литературная учеба. 1987. № 4. С.159-164.
77. Лосев А.Ф. Владимир Соловьев и его время. М.: Прогресс, 1990. 720 с.
78. Лосев А.Ф. Эстетика Возрождения. М.: Мысль, 1978. 623 с.
79. Лосский В.Н. Очерк мистического богословия восточной церкви. Догматическое богословие. М.: СЭИ, 1991. 288 с.
80. Лотман Ю.М. Литературная биография в историко-культурном контексте (к типологическому отношению текста и личности автора) // Учен. зап. Тартуск. гос. ун-та. Вып. 683. Литература и публицистика: Проблемы взаимодействия. Тарту, 1986. С. 106 122.
81. Максимов Д.Е. О мифопоэтическом начале в лирике Блока // Максимов Д.Е. Русские поэты начала века. Л.: Сов. писатель, 1986. С. 199-240.
82. Маликова М.Э. В. Набоков. Авто-био-графия. СПб.: Академический проект, 2002. 234 с.
83. Мамардашвили М.К. Лекции по античной философии. М.: Аграф, 1999. 320 с.
84. Мамардашвили М.К. Необходимость себя / Лекции. Статьи. Философские заметки. М.: Лабиринт, 1996. 432 с.
85. Манн Ю.В. Поэтика Гоголя. М.: Худож лит., 1988. 413 с.
86. Матич О. Суета вокруг кровати: Утопическая организация быта и русский авангард // Литературное обозрение. 1991. № 11. С.80-84.
87. Мелетинский М.Е. Поэтика мифа. М.: Наука, 1976. 407 с.
88. Мережинская А.Ю. Русская и украинская постмодернистская проза, культурные константы и отношение к западным образцам // Теоретические и прикладные проблемы русской филологии. Вып. IХ. Часть 2. Славянск, 2001. С.177-185.
89. Мережковcкий Д.С. Толстой и Достоевский. СПб., 1902. С. ХХХIIIXXXIV
90. Мережковский Д.С. В тихом омуте: Статьи и исследования разных лет. М.: Советский писатель, 1991. 496 с.
91. Минц З.Г. О некоторых «неомифологических» текстах в творчестве русских символистов // Учен. зап. Тартуск. гос. ун-та. Вып. 459: Творчество А.А. Блока и русская культура ХХ века. Тарту, 1979. С. 76-121.
92. Мочульский С. Заметки о Розанове // Русская речь. 1992. № 5. С. 34-38.
93. Налепин А. «Разноцветная душа» Василия Васильевича Розанова // Литературная учеба. 1989. № 1. С.113-118.
94. Налепин А.Л. В.В. Розанов и народная культура // Контекст-1992. С.101-126.
95. Налепин А.Л., Померанская Т.В. Молчание розановской пирамиды // Москва. 1990. № 5. С.173-176.
96. Неволин С.Б. Василий Васильевич Розанов // Русские философы. Конец XIX середина XX века. М.: Книжная палата, 1994. С.26-42.
97. Николюкин А.Н. Василий Розанов: «Хочу умереть с Русью» // Диалог. 1991. № 3. С. 11-19.
98. Николюкин А.Н. «Удивительно несвоевременный человек»: В.В. Розанов в русской критике 1910-х годов // Русская литературная критика начала ХХ века: Современный взгляд. М.: ИНИОН АН СССР, 1991. С.49-74.
99. Николюкин А.Н. В.В. Розанов литературный критик // Розанов В.В. Мысли о литературе. М.: Современник, 1989. С.5-40.
100. Николюкин А.Н. В.В. Розанов в американской и русской критике // Русская литература в зарубежных исследованиях 1980-х гг. М.: ИНИОН АН СССР, 1990. С.22-45.
101. Николюкин А.Н. В.В. Розанов и его миросозерцание // Розанов В.В. Уединенное. М.: Политиздат. 1990. С.5-20.
102. Николюкин А.Н. В.В. Розанов: Писатель нетрадиционного мышления. М.: Знание, 1990. 40 с.
103. Николюкин А.Н. Голгофа Василия Розанова. М.: Русский путь, 1998. 503 с.
104. Николюкин А.Н. Последняя книга В.В. Розанова // Литературное обозрение. 1990. № 1. С. 83-88.
105. Носов С. Слагаемые творчества В.В.